06.10.2008 | Колонка / Литература

Всеобщая неловкость

Звание «поэт» снова становится в ряд других званий, потому что неуместны и нелепы стали все роли и звания

Человек, пишущий стихи, обычно и сам поэтом не представляется, и чувствует себя неловко, если его так представляют другие. Это слово звучит слишком возвышенно, нелепо, архаично. Врачом, шофером, лейтенантом люди бывают совсем не в том смысле, в каком можно быть поэтом. Называя свои занятия, люди сообщают нам:  «вот каково мое место в мире», - а назвав себя поэтом, человек  либо сообщит нам, что у него этого места нет, либо – что он живет в исчезнувшем мире. Поэтом можно быть только по отношению к своим стихам, но не по отношению к миру.

Так мы давно уже привыкли считать, но

Андрей Родионов в новой книге стихов «Люди безнадежно устаревших профессий» («Новое литературное обозрение», 2008) говорит о мире, в котором роль «поэта» уже не отличается от других ролей – не потому, что переменился поэт, а потому, что переменился мир. 

Мир его стихов – мир современной Москвы, в котором  в любую минуту можно сгинуть, «за секунду жизнь искалечить»; мир, в котором эти гибели и калеченья погружены  в стихию уменьшительной, ласковой нежности – «вот тихо меж нами летают добрейшие птицы // как мертвые мягкие руки нам машут они, // все-все нам прощают и - высшая нежность столицы - // нам ласково светят неяркие эти огни»; и главное – это мир, у которого нет ничего внешнего, за рамки которого нельзя выйти ни вверх, ни вниз, ни вбок, ни в будущее, ни в прошлое – потому что он сам себе и рай и ад и все прочее.

И дело здесь не в универсальности мифологической Москвы, к которой нас приучили концептуалисты, а в той постоянной полуотрешенности по отношению и к чужой и к собственной жизни, с какой проживает свою жизнь здешний, «родионовский», человек – и какую прежде мы назвали бы привилегией или дефектом поэта. Рай, ад, былое детство, будущая смерть, рефлексия – не отдельные иные миры по отношению к текущей московской жизни, а пронизывающие ее тонкие внутренние поры, в которые ты ежеминутно проваливаешься.

Именно эта измельченность и  повсеместность иного слышна и в расшатанном ритме длинных строк, в который заранее включены все возможные сбои, паузы и отклонения и который поэтому неуязвим.  Услышать и передать этот ритм способно лишь очень сильное сознание, точнее, то его состояние, которое у Родионова названо «мой граничащий с безумием покой», - но жить в этом ритме научились все жители метрополии.

В этом мире, в котором и о котором написаны стихи Родионова, все люди оказались и в том же состоянии, и в том же положении, что и поэт, -

у всех нет места в мире, названия всех занятий и ролей – не только «устаревших», но и самых современных, вроде «менеджера», и самых вечных, вроде «отверженного любовника», – звучат одинаково неловко или нелепо.

Звание «поэт» снова становится в ряд других званий -  не потому, что избавилось от своей неуместности и нелепости,  а потому что неуместны и нелепы стали все роли и звания. Всем людям стало так же не по себе в своих положениях и состояниях, как недавно было одному только поэту.  Поэтому они и могут «поэзию, как предчувствие бед // почувствовать в моих виршах» - то есть в  стихах Родионова. 

Источник: "Коммерсантъ - Weekend", № 37, 26.09.2008,