07.04.2008 | Литература / Просто так

Милый идеал

Вот уже сорок с лишним лет я привычно, ровно и восхищенно люблю Татьяну Ларину

В пору мальчикового чтения мне случалось влюбляться в героев книг – но ими, как правило, не были ни Бекки Тэтчер, ни Изабелла де Круа, ни госпожа Бонасье,  ни прочие вымышленные девочки и женщины. Эмоцию, которую я мог бы охарактеризовать как влюбленность в литературный образ, когда сердце разрывается от заведомо тщетного чувства, поскольку оно внушено всего-навсего фикцией, игрой авторского воображения, я испытывал к героям мужского пола, скажем, к Атосу или старому волку Акеле. Кстати, нечто похожее происходило со мной и в параллельной реальной жизни. Симптомы влюбленности – беспричинный восторг вперемешку с горестью, близкие слезы, невозможность найти себе от волнения место - были знакомы мне еще со времен детского сада по опыту общения с настоящими наташами и любами. Но гораздо острей и болезненней, чем увлечение сверстницами, я переживал влюбленность в мужчин - кумиров детства, например, в массовика-баяниста с турбазы в Жигулях, где я провел с бабушкой июль 1962 года.

Я мог бы изобразить здесь интересное артистическое замешательство по поводу своей детской, как говорится, нетрадиционной ориентации, если бы всю последующую жизнь не был одержим самой недвусмысленной тягой к противоположному полу, а кроме того, давным-давно не натолкнулся на свидетельство Льва Толстого о его подобной же возрастной странности, не имевшей, по мнению классика, ничего общего с гомосексуальными наклонностями.

В литературных же героинь я с полуоборота почти не влюблялся еще и потому, что сердце мое несвободно: вот уже сорок с лишним лет (с перерывами на приступы головокружения от Настасьи Филипповны или Лолиты) я привычно, ровно и восхищенно люблю Татьяну Ларину. Она нравится мне целиком и полностью, мне дорог каждый поворот ее вымышленной судьбы. И томительная одинокая юность, и книжная страсть к заезжему оригиналу, и отчаянное объяснение в любви к нему. И каждый раз меня всего перекашивает от жалости, когда Онегин с несколько картинным благородством учит ее уму-разуму. Я сопереживаю ее вещему сну, как можно сопереживать бредням только очень близкого человека. Меня восхищает ее столичное преображение – вернее, ее такое, именно женское, приятие страдания и пожизненной неудачи, как данности, с которой следует с достоинством смириться - будто женщине ведомо что-то более важное, чем стремление к счастью. Что? Мужчина бы, скорее всего, вполне рефлекторно устроил из сходного бедственного положения довольно эффектное зрелище. («На миру и смерть красна» - вот мужской подход к несчастью.) А тут – абсолютно тайная, абсолютно не сложившаяся, абсолютно единственная жизнь, и – никакой позы, хотя бы для самообмана. Непостижимо.

Это непостижимое поведение помогает читателю-мужчине разобраться в себе и понять собственную, актерскую, азартную и неблагодарную природу: тяготиться тем, что есть, искать от добра добра - и рвать, и метать из-за утраченного по своему же небрежению!

Вспомним финальную сцену «Евгения Онегина» - по-существу, водевиль («Муж в дверь – жена в Тверь»): прекрасная, неубранная и заплаканная женщина, коленопреклоненный обожатель (ему, наконец-то, не скучно!), муж на пороге комнаты – и не какое-нибудь там недоразумение в штанах, которому рога только к лицу, а седоголовый видавший виды генерал, привыкший к заслуженным почестям.

Набоков глумливо заметил, что нечаянно вырвавшееся признание Татьяны: «Я вас люблю (к чему лукавить?)…» - «должно было заставить подпрыгнуть от радости опытное сердце Евгения». Если Набоков прав, и Онегину, пусть и за пределами пушкинского романа, все-таки суждено добиться своего, то читатель медленно, но верно окажется на территории другого шедевра русской литературы – «Анны Карениной», где герою суждено стоять над своей добычей, как убийце, «с дрожащей нижней челюстью», а героине - чувствовать себя «столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения…»

Но даже в этом случае, независимо от вопиющей фактической банальности произошедшего (впрочем, не большей, чем водевильная концовка романа в стихах), ничему флоберовскому, жалко-тривиальному мы свидетелями бы не стали, и никому бы из героев не поздоровилось – высокая трагедия гарантирована. Залогом того, перво-наперво, присутствие в любовном треугольнике Татьяны Лариной.

Но Пушкин расчетливо - минута в минуту - обрывает свое повествование на полуслове, оставляя свою несчастную героиню на идеальной недосягаемой высоте, откуда она «сквозь слез» и на веки вечные говорит «нет» Онегину - и вообще нашему брату.

Источник: "Коммерсанта Weekend" № 12 (58), 04.04.2008,