19.03.2008 | Париж Дельфины де Жирарден

Самый ужасный день в году

29 июня 1837 года

Туман застилает глаза, в воздухе сгущается тьма; с утра  отовсюду доносился стук, а теперь дом содрогается от глухого домашнего грома; зловонные потоки желтой лавы разливаются по всем комнатам; кругом пустыня; грубые полуголые люди выносят наружу, словно скверный хлам, наши самые драгоценные сокровища и сваливают в кучу вещи, милые нашему сердцу. Стулья и кресла поставлены вверх ногами. На обеденном столе красуются предметы, какие менее всего ожидаешь увидеть в этом месте. Арфа под зеленым покровом возмущенно стенает от наносимых ей оскорблений, а позолоченная кровать, внезапно пустившаяся в странствия, изумляется при виде новых пейзажей; она стыдливо задергивает легкий полог и  вся дрожит от страха!... Все дело в том, что настал самый ужасный день в году, день, который мы тщетно пытались отдалить; мы так долго не верили, что наступит весна, что сомневались и в приходе лета; однако же оно пришло; мы горячо этого желали – значит, теперь надо радоваться, надо безропотно  сносить жару и, главное, приближение того рокового дня, когда к вам явятся рабочие, чтобы вынести ковры.

Счастлив тот, кто в этот день может спастись бегством, поехать завтракать к другу и остаться  у него до вечера! Несчастен, трижды несчастен тот, кого неумолимый долг заставляет провести эти чудовищные часы дома! Ни единого уголка, пригодного для жизни; в одной комнате нет даже стула, в другой собрана мебель со всего дома! Стулья взгромоздились на столы, диванные подушки влезли на стулья; шкаф напоминает осажденную крепость. Несчастный хозяин дома хочет позавтракать. «Ах сударь! Да ведь стаканы и ножи остались в шкафу». Несчастному приходится обойтись без ножа и пить из кухонного стакана; ничего удивительного: не стоит даже мечтать о нормальном завтраке в день, когда из вашего дома вынесли  ковры.

Хозяину дома приносят счет на 60 франков; не желая заставлять торговца приходить еще раз за такой безделицей, он направляется к секретеру, чтобы взять деньги; он входит в спальню и машинально идет к тому месту, где этот секретер стоял испокон веков; но там пусто. Вспомнив, какой сегодня день, хозяин дома решает попытать счастья в гостиной; но она тоже пуста; люди, именуемые полотерами, освежают паркет. Что же делать! Несчастный возвращается назад и тайными тропами пробирается в столовую; поискав глазами секретер, он обнаруживает его в глубине комнаты, за роялем, и идет на приступ. Он пробирается между двух гор стульев, отодвигает диван, выказывает чудеса ловкости. И вот наконец он у цели; ключ вставлен в замок, секретер открывается – но не до конца; крышка его не падает, как подъемный мост, а лишь приотворяется, словно утренний цветок: раскрыться до конца ему мешает рояль, и все усилия несчастного владельца секретаря остаются тщетны. Перед роялем стоят кресла и огромный диван, их с места не сдвинешь; бедняга пытается просунуть руку в узкую щель, но рука застревает, и в конце концов ему приходится отослать кредитора ни с чем. Не стоит надеяться отыскать деньги в тот день, когда из вашего дома вынесли ковры.

Но и это еще не все: несчастный получил восхитительное письмо, в каждом слове которого сквозит любовь или, хуже того, кокетство, которое, впрочем, нисколько не противопоказано настоящей любви; сочинительница этого упоительного письма приглашает его на обед. Он жаждет немедленно ответить ей; самые нежные слова толпятся в его уме; вне себя от радости, он желает двадцатью разными, но одинаково изысканными способами сказать «да» -- ибо он, разумеется, принимает приглашение, принимает с восторгом. Он бросается к первому попавшемуся столу, но стол этот – ломберный; несчастный тревожно обводит глазами комнату в поисках письменного стола, но того и след простыл. Бедняга призывает слугу. «Франсуа, где в конце концов мой письменный стол?» -- «Вон там, сударь». – «Да где же? Я ничего не вижу; ах вот он где – за шкафом». В самом деле, письменный стол притаился за огромный шкафом работы Буля – слишком красивым и дорогим, чтобы кто-нибудь осмелился лишний раз сдвигать его с места. Не говоря уж о том, что перед ним стоит комод. – «Дайте мне, по крайней мере, чернильницу». – «Простите, сударь, но я как раз решил ее почистить, там внутри скопилось очень много пыли. Вы помните, сударь, что посыльный ждет ответа?»  Нет,  положительно, тут никакого терпения не хватит!

Несчастный решается ответить устно: «Передайте, что я почту за честь… что я приношу госпоже Р… тысячу извинений за то, что не отвечаю ей письмом, но у меня из дома вынесли ковры и мне не на чем писать». Франсуа, не поняв начала фразы, преподносит посланцу госпожи Р… свой вольный перевод, который звучит следующим образом: «Мой господин приносит вашей госпоже тысячу извинений за то, что не имеет чести ответить ей; ведь у нас из дома вынесли ковры».

И прибавляет от себя: «А пыль какая! Я уже три года служу здесь, и никогда еще не видел столько пыли». Другой слуга отвечает с пониманием дела: «Паркет придется натирать не меньше двух недель: иначе он блестеть не будет» -- после чего уходит восвояси и является к своей госпоже. «Ну что?» -- спрашивает она нетерпеливо. «Г-н *** приносит тысячу извинений, он не сможет иметь этой чести, потому что у него из дома вынесли ковры». Госпожа Р… от изумления лишается дара речи. «Как это понять? – думает она.  – Он не может обедать у меня, потому что у него из дома вынесли ковры?» Она зовет слугу: «Вы говорили с ним самим?» -- «Нет, сударыня, я говорил с его камердинером, он сказал, что его господин был очень раздосадован и что не может иметь чести написать к вам, сударыня, потому что у него из дома вынесли ковры». – «Ах вот как! – думает госпожа Р. – он не может написать и не хочет прийти! Все ясно: госпожа Б… и госпожа М… позвали его сегодня вечером на Елисейские поля, их общество ему приятнее нашего». Молодая дама бледнеет от обиды и стремительно меняет планы на вечер. Она хотела устроить у себя обед в домашнем кругу, а после обеда отправиться на прогулку в Тиволи; кроме господина  ***, она позвала одну молодую пару. Теперь она решается все переменить и провести день за городом, у сестры; она отдает приказания слугам, пишет молодой паре: «Я заеду за вами в пять часов, мы поедем обедать в Сюрен, возьмем с собой вашу крошку Изору, пусть поиграет с детьми моей сестры». Госпожа де Р… рассчитала все правильно; она знает, что молодая чета простит ей все ее капризы, если от этого выиграет их дитя. В шесть вечера она вместе с молодой четой и крошкой Изорой отправляются за город, и ровно в это же самое время жилище несчастного господина  *** вновь обретает жилой вид. Мебель расставлена по местам; секретер открыт: теперь можно заплатить по любому мелкому счету. Письменный стол стоит, как и прежде, перед окном; теперь можно ответить на сколько угодно любовных посланий. Юноша принимается одеваться, предвкушая долгий вечер в обществе женщины, который он очень хочет понравиться; поэтому одевается он особенно тщательно. Белые шелковые чулки его отличаются аристократической тонкостью; лакированные туфли блестят так, словно и не было всех утренних мучений; вид его прелестен; он доволен собой. Он чувствует, что неотразим. Нисколько в этом не сомневаясь, он пускается в путь.  Легкое тильбюри мчит его к прекрасному особняку госпожи Р… Он спешит, он боится опоздать. Добравшись до цели, он выходит из экипажа прямо подле ворот и, отослав юного грума, пересекает двор; не слушая привратника, который пытается его остановить, он поднимается по лестнице и встречает метрдотеля в синем  фраке, в шляпе и с тростью в руке. Непохоже, чтобы здесь ждали гостей к обеду. Смущенный юноша спрашивает госпожу де Р…  Метрдотель учтиво снимает шляпу и отвечает: «Госпожа де Р… уехала ОБЕДАТЬ за город». Поначалу несчастный стоит, как громом пораженный, а затем бросается во двор, чтобы остановить грума; но прошло уже пять минут, конь в тильбюри запряжен превосходный. Проклятие! Вдобавок ко всему несчастный *** вынужден пешком плестись обедать в соседний ресторан.  Он быстро сообразил, в чем дело; он понимает, что госпожа де Р… не кокетка, что одно лишь недоразумение заставило ее так стремительно изменить свои планы; он догадывается, что простаки-слуги переиначили его ответ; он не знает, что именно они сказали, но уверен, что в точности они его фразу не передали. Он вспоминает записку, на которую должен был ответить, препятствие, которое помешало ему это сделать, и голос опытности твердит ему меланхолический припев: «Не стоит надеяться преуспеть в любви в день, когда из вашего дома вынесли ковры».

Так вот! Точно то же самое произошло и с нами, хотя наша история не имеет ничего общего с историей господина ***. Не вздумайте возмущаться этой фразой, лучше позвольте нам ее объяснить: разница в том, что нам никто не присылал любовной записки, а сходство – в том, что из нашего дома тоже вынесли ковры. Те, кто побывал у нас в этот роковой день, вместо того чтобы посочувствовать нам, восклицают: «Что-то вы припозднились! У нас ковры выносили еще месяц назад. Прощайте». После чего закрывают дверь, обдавая нас клубами пыли, от которой мы надеялись уберечься, затворившись в самой крошечной комнате, и пыль осушает  чернила по мере того, как мы выводим эти строки.

На память нам приходит рассказ, слышанный однажды от г-на Италинского, очаровательного и остроумного старца, бывшего  русским посланником при папском дворе: «Я находился в Неаполе во время знаменитого извержения Везувия, -- рассказывал он, -- огненные потоки были так обильны, что пепел залетал в мой кабинет и осушал слова, которые я выводил на бумаге; каждые пять минут мне приходилось его стряхивать, иначе я бы не смог закончить донесение». О счастливый посланник, тебе мешал писать пепел Везувия, а нам – всего-навсего пыль с бульваров!