16.07.2007 | Книги

Набоковская реформа

Вышел юбилейный перевод романа "Пнин"

К пятидесятилетию выхода романа Набокова «Пнин» издательство «Азбука» переиздало его в переводе Геннадия Барабтарло.  Перевод превосходный (ему отданы годы работы  -1975-1983, 2005-2006). Набоков умел вдохнуть сюжетное и смысловое движение в орнамент, в серию узоров. Едва ли не единственный из переводчиков Набокова Барабтарло воспроизводит эту черту набоковской прозы – метафоры, остроты и аллитерации не украшают рассказ, а составляют его и движут.    Это издание – часть наконец-то не пиратской и не полупиратской серии, выходящей  по соглашению с сыном Набокова, Дмитрием (также вышли «Машенька», «Отчаяние», «Король, дама, валет»).

Юбилейное издание – очередной знак канонизации Набокова, наряду с девической записью в интернетском Живом журнале («Скажу про книги: я начинаю читать «Процесс» Кафки и продолжаю – «Пнина» Набокова. Прикольно, да? Я решила проколоть себе нос. Не надо меня осуждать, так надо») и аннотацией к пособию «В.В. Набоков в жизни и творчестве» («Книга расширит знания учащихся и поможет в работе над сочинениями, докладами и другими самостоятельными заданиями. Фотоматериалы могут быть использованы для организации выставок и стенгазет в школе»), наряду с трусами «Лолита» и резиновой ванной «Набоков», наряду с вечными уже спорами (холодный эстет или теплый гуманист, космополит или наследник русской классики и т.п.),. Казалось бы, кроме загадочного незавершенного романа «Подлинник Лауры», который Дмитрий Набоков должен (согласно отцовскому завещанию), но никак не решится уничтожить, все в Набокове и вокруг Набокова уже выяснилось и замерло. Однако он не окончательно убран в школу, музей или на прилавок, а продолжает свою странно-активную посмертную жизнь.

Культ Набокова в СССР возник в семидесятые годы, то есть в эпоху реакции. Интеллигенция, отлученная и отказавшаяся  от участия в политике, обратилась к религиозным и квазирелигиозным критикам массового общества, обличителям пошлости, неподлинности, образованщины и т.п.

– к Леонтьеву и Солженицыну, Честертону и Льюису, Генону и Кастанеде, Юнгу и Набокову.  Эти авторы предлагали индивидуальный возврат к традиции – каждый к своей: реальной или выдуманной, религиозной или магической, старорусской или мексиканской. Набоков утолял жажду подлинности и традиционности, не уводя далеко ни географически, ни хронологически. Он предлагал традицию классической – прежде всего русской - литературы. Но интеллигентское поклонение русской литературе он превращал в поклонение искусству русской литературы и главным догматом этой веры делал не «милость к падшим», а таинственное «кое-что» Цинцинната из «Приглашения на казнь» или «та-та, та-та-та-та, та-та, а точнее сказать я не вправе» из лучшего своего стихотворения «Слава». Искусство самого Набокова стало главным объектом реформированного им культа.

Отличала Набокова от прочих учителей подлинности и еще одна, важнейшая, черта: почти все они так или иначе оправдывали жестокость – как необходимый атрибут иерархического порядка или духовной педагогики. Набоков же был неутомимым изобличителем любой жестокости, прежде всего в своих рассказчиках, и взамен будто бы закаляющего душу страдания предлагал испытательные шарады и ребусы своего – и любого настоящего и, следовательно, трудного – искусства.

Уже в самом начале гласности массовые издания мгновенно превратили Набокова  в часть и официального литературного канона, и массовой культуры. В массовую культуру вошли два созданные им невероятно сильных мифа – Лолита и сам Набоков, «словесный виртуоз, сноб, любитель бабочек-шахмат-тенниса».

Карикатурная Лолита парила над диким рынком как его объяснение и оправдание – беспечная и хитрая, еще неопытная и уже порочная, будящая страсть, стыд и страх неминуемой расплаты. А карикатурный Набоков служил эмблемой либерального оптимизма: лелеявший память о дореволюционном детстве и об отце-либерале, писавший по-английски и добившийся мирового успеха, он наглядно и безболезненно соединял Россию и Запад. 

Важнейшую роль играл не только образ, но и пример Набокова -  точнее, его героев-рассказчиков. В девяностые годы уход массового сознания от травм прошлой и текущей истории и необходимость как-то склеить общественную память сделали невероятно актуальными и популярными две набоковских стратегии: замещение коллективной памяти приватной ностальгией и приватной фантасмагорией. Поэты, прозаики, чуть не всякий, кто давал автобиографическое интервью, – вспоминали свое советское прошлое сквозь набоковскую призму – частные, милые, дорогие, как бы только твои детали. При этом одни авторы оправдывали сентиментальными частностями советское целое, а другие подчеркивали парадоксальность и почти постыдность постсоветской ностальгии – умилительной деталью оказывался не мячик, а коммунальный сортир, шалостям с Лолитой мешали шерстяные рейтузы.

Приватные, изолированные, несочетаемые фантасмагории от «Палисандрии» Саши Соколова до «Чапаева и Пустоты» Пелевина заменяли отсутствующую – и видимо, в ту эпоху невозможную – реальную и общую историческую память.

Но ваучерная ностальгия и ваучерная фантасмагория закончились с приходом двухтысячных – сменившись не возвратом к реальности, а национализацией ностальгии и фантасмагории.

Вынеся за скобки общий множитель приватных ностальгий, то есть сталинско-брежневские фильмы, песни, актерские лица,  государство само взялось кормить ими умиленное население. А современную государственную фантасмагорию Набоков почти точно предугадал, написав в «Пнине» об одном из эмигрантов, что для него «идеальная Россия состояла бы из Красной Армии, помазанника-государя, колхозов, антропософии, Русской Церкви и гидроэлектростанций» - правда, до меча Ильи Муромца и набожного Сталина додуматься он не смог.

Так что можно прочертить непрерывную - нисходящую - линию  от «Бледного огня» и «Ады» к «атомному православию» и от «Машеньки» и «Других берегов» - к регулярным показам «Семнадцати мгновений весны».

Но если набоковский герой-рассказчик – с его ностальгией и фантасмагорией, с его раскованностью и жестокостью, с самообманом и изоляцией  – воплотился в государство, то что же в эпоху национализации символов стало с Лолитой? 

Лолита, очевидно, превратилась в почти официальный образ России. Именно на это указывает облик внешних и внутренних полпредов страны – группы Тату,  теннисисток в белых юбочках от Курниковой до Шараповой  и Ксении Собчак. Рыночную порочность заслонила парадная аккуратность, но незачем слишком подробно оценивать текущее соотношение невинности и опытности, добровольности и подневольности в этом символе. Существеннее другое:  переход принципиально приватных, индивидуальных, частных образов и стратегий Набокова на коллективный уровень усиливает их двусмысленность, изолированность, непрозрачность, произвольность и, как всякое незаконное укрупнение, придает им зловещую непристойность – знакомую нам по многим страницам Набокова.

Источник: "Коммерсантъ Weekend", № 34, 20.04.2007,