13.03.2007 | Архив "Итогов" / Просто так

Осторожно — Пушкин

Не пройдет и пары лет, как на нас всею мощью огромного государства сплошной стеной обрушится Пушкин

Уже понемножку закапало. А не пройдет и пары лет, как на нас всею мощью огромного государства сплошной стеной обрушится Пушкин.

Кто он такой, известно не вполне. Однажды в парте одной из аудиторий пединститута, где я в то время работал, я обнаружил шпаргалку. Исписанная мелким бисером гармошка начиналась так: "Пушкин Александр Сергеевич. Великий русский поэт. Родился... и т.д.". То есть все-таки известно, но усвоено нетвердо. Без шпаргалки не обойтись.

Эта абсолютно неуловимая, а потому и бесконечно привлекательная фигура - вечная арена борьбы национализации с приватизацией, "нашего всего" с "моим Пушкиным".

Две формулы, одна из которых была пущена в оборот Аполлоном Григорьевым, другая - Мариной Цветаевой, находятся в перманентных диалектических "единстве и борьбе противоположностей".

Если "наше все" находится под неусыпным присмотром государства или официальной пушкинистики, что одно и то же, то неконтролируемое число "моих Пушкиных" множится и множится, заметно превышая число пушкинистов. Пушкин Достоевского с его "всемирной отзывчивостью" не похож на картонного Пушкина, ритуально сбрасываемого с футуристического парохода. Хармсовский, по причине сугубого идиотизма не умеющий сидеть на стуле, Пушкин имеет лишь внешнее сходство с тем, кто "на тоненьких эротических ножках" прогуливался с Абрамом Терцем. И все вместе не имеют ничего общего с тем Пушкиным, на котором сосредоточились напрасные надежды всех лодырей и недотеп нашего отечества.

"А посуду за тобой Пушкин будет мыть?" - стыдят их обычно люди резонерствующие. "Да неплохо бы", - тайно вздыхает лодырь и недотепа. Но вотще.

В наше несбалансированное время национализация и приватизация причудливо переплетаются, меняются ролями, перетекают друг в друга. Вообще-то национализация чего или кого бы то ни было всегда означала не что иное, как ту же приватизацию, но только обязательно в пользу начальства. То есть попросту присвоение. Теперь же, когда маски поснимали, а лица не поменяли, все принимает достаточно откровенный характер. Национал-приватизация сменяется приват-национализацией, отчего никак не меняется результат.

Старожилы вспоминают пушкинскую вакханалию 37-го года (100 лет со дня смерти), развернувшуюся на фоне не менее значительных, но куда более чувствительных событий того же памятного года. И божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь врубались на полную катушку с той же самой целью, с какой в 20-е годы с их утопической верой в технический прогресс запускались моторы автомобилей - чтобы заглушить выстрелы.

Это был сталинский "мой Пушкин" так же, как сталинской и была, и называлась новая конституция, вослед Пушкину восславившая в свой жестокий век все мыслимые и немыслимые свободы.

Чьим будет Пушкин теперь, угадать нетрудно.

На рядовые, рутинные дни рождения к памятнику на одноименной площади носят венки. Традиция сохраняется, а надписи на венках меняются в соответствии с духом и фактурой времени. Если раньше было что-то солидное и надежное, как двубортный темно-синий костюм, что-нибудь вроде "А.С. Пушкину от Союза советских писателей СССР" или ему же, но "от политотдела Министерства внутренних дел СССР", то в последний раз мне бросилась в глаза лента с загадочной, тревожащей воображение надписью: "Пушкину от Центра быстрого чтения". Это сильно. Венка с надписью "Солнцу русской поэзии от солнцевской братвы" я, врать не буду, пока не видел, но, увидев, особенно не удивился бы.

Итак, "в Россию скачет" двухвековая годовщина "моего нашего всего".

Понятно, что Москва - и по причине своего столичного статуса, и по той очевидной причине, что событие двухсотлетней давности произошло именно в ней, но главным образом по причине горячечной страсти московского начальства к устроению юбилейных буйств - станет эпицентром "Пушкина-99".

Если за дело дальнейшего увековечивания памяти "великого нашего соотечественника" - певца свободы, равенства, братства, дружбы, любви, пунша пламени голубого, женских ножек, вдохновенья, звуков сладких и молитв, дней поздней осени, гордого одиночества, покоя, воли, царской службы и имперского великодержавия - возьмется столичное градоначальство (а оно таки возьмется), то мало нам не покажется. Боюсь, нам так же придется вздрагивать при упоминании этого "веселого имени", как пару месяцев тому назад мы нервно ерзали и пугливо озирались, когда кто-нибудь рядом с нами произносил тоже в общем-то неплохое слово "Москва".

В 70-е годы был такой анекдот. Одному скульптору заказали памятник Пушкину. Он вылепил: на постаменте стоит кудрявый Пушкин, держа под мышкой большую книгу с надписью "Пушкин".

"Неплохо, - сказали в комиссии, - но как-то не отражена руководящая и направляющая роль нашей партии". Скульптор долго думал и предложил другой проект. Стоял Пушкин и держал под мышкой книгу с надписью "Ленин". "Уже лучше, - сказали ему, но руководящая и направляющая отражена все же слабовато". Ладно. Следующий проект представлял собою фигуру Ленина, держащего под мышкой книгу с надписью "Пушкин". "Почти хорошо, - сказали ему, - но все же..." Короче, в окончательном варианте Ленин имел под мышкой книгу Ленина же. Это, разумеется, и было одобрено.

Сейчас время, конечно, не то. Но если однажды вы обнаружите на одной из столичных площадей бронзовую фигуру коренастого человека с круглой энергичной  головой, увенчанной кожаной кепкой и безо всяких там глупых кудрей и бакенбардов, не извольте сомневаться: это Пушкин.

Источник: "Итоги", №43, 1997,