14.12.2006 | Архив "Итогов" / Просто так

Учителя без учеников

Немцы, как и прочие западные люди, друг друга, как правило, не воспитывают

Посреди платформы станции берлинского метро "Гюнтцель штрассе" и посреди бела дня стоял не молодой, но и не старый человек, прилично, что называется, одетый и сосредоточенно писал на пол. Больной? Пьяный? Непонятно. По крайней мере ни того, ни другого впечатления он не производил.

Просто стоял себе в костюме, галстуке и шляпе и поливал кафельный немецкий пол. Ему никто ничего не сказал. 

Люди просто обходили его стороной, флегматично уклоняясь от брызг. Процесс достаточно интенсивного мочеиспускания был к тому же столь неправдоподобно долог, что у меня даже не хватило терпения дождаться развязки захватывающей мизансцены, то есть неизбежного появления полиции.

Немцы, как и прочие западные люди, друг друга, как правило, не воспитывают. Для всего этого существует полиция.

Некоторые немецкие нравы действуют на нашего человека вполне шокирующе.

Если один немец увидит из окна, как другой немец не там, где положено, припарковал машину, он, вместо того чтобы заорать в форточку: "Эй, мужик, не для тебя, что ли, знак повесили?", звонит в полицию, видя в этом свой гражданский долг.

Если у верхних соседей поют и пляшут в полтретьего ночи, немец ни за что не пойдет выяснять с ними отношения. Он опять же позвонит в полицию.

Такое поведение у нас обычно квалифицируется как стукаческое, что в общем-то верно. Наш человек либо терпит, либо склочничает. Но не ябедничает. Тем более что и бессмысленно.

Наше коммуникативное поле необычайно мощно заряжено дидактической энергией. Все друг друга неустанно воспитывают. ("Вы дома тоже бумажки на пол кидаете, мужчина?") Перманентный воспитательный процесс, в который втянуты все - от тетки в очереди до писателя в телевизоре - не имеет, в сущности, реальной цели. Он не направлен ни на просвещение, ни, тем более, на исправление нравов. Скорее даже наоборот. Он вполне самоцелен: учеников нет, есть одни только учителя.

Знакомая эстонка признавалась мне, как поразило ее, когда она первый раз приехала в Москву, обыкновение москвичей бесцеремонно заглядывать в чужие детские коляски и даже строго выговаривать мамашам: "Что ж это вы его так закутали-то? Разве ж так можно?"

Повальный дидактизм есть не что иное, как вроде бы цивилизованная форма насилия и агрессии, густо пропитавших атмосферу общественной и частной жизни.

Но чем плотнее фактура тотальной агрессии, тем с большими умилением и надеждой смотрим мы на маленькие локальные "хеппи-энды", робко пробивающиеся сквозь нее то там, то сям.

Находясь в каком-то маленьком городе типа Торжка, один мой приятель, гуляя, зашел в телефон-автомат, чтобы позвонить своим местным знакомым. Накручивая долго занятый номер, он вдруг заметил, что телефонная будка  окружена группой недвусмысленного вида  молодых людей в спортивных костюмах и с папиросками в зубах. Они поглядывали на него с любопытством, которое трудно было трактовать как однозначно дружелюбное. Помня из детства, что в подобных случаях уместно первым взять в руки инициативу разговора, он, как лицом, так и голосом пытаясь явить беззаботное добродушие, выглянул из будки и, чтобы что-нибудь спросить, спросил:

- Ребята, не скажете, который час?

- Тебе точно или приблизительно? - с леденящей душу вежливостью спросил тот, кто был по виду "основной".

- Можно приблизительно, - обстоятельства располагали моего приятеля к покладистости.

- Вечереет, - несколько даже нараспев произнес "основной". И вдруг улыбнулся совершенно по-детски. Короче, все обошлось.

Или вот пригородная электричка. Чуть не половину вагона прочно и убедительно занимает компания мужиков откровенно криминального вида. Естественно, мат-перемат и все такое. Публика помалкивает, что в принципе тоже естественно. Вдруг откуда-то возникает ветхая, но бескомпромиссная старушка. "Молодые люди, - кричит она неожиданно звонким пионерским голосом, -  тут же дети! Как вы можете так сквернословить?"  Еще и слово-то какое - "сквернословить"... Вагон буквально перестал дышать и чуть ли не зажмурил глаза, чтобы не видеть того, что через минуту-другую останется от безрассудно отважной бабушки-камикадзе. Но произошло совсем другое. Один из бандюг повернул к ней свою неблагоприятную рожу и самым задушевным образом, с блатной "слезой" молвил: "Мамаш, ты не обижайся на нас, ладно? Братва, понимаешь, на нервах. Едем из заключения на могилу Высоцкого".

Это же просто заплакать можно.

И еще один счастливый случай. Очень давний, но тоже связанный с электричкой.

Я возвращался откуда-то домой, как обычно последним поездом. В тот раз я сидел в вагоне в полном одиночестве.

На одной из остановок в вагон ввалился громадный, пьяный и страшный "шкаф" в разорванной до пупа рубахе и с совершенно разбитой мордой. Повертев ею по сторонам, он плюхнулся рядом со мной, приобнял  меня за плечи и доверительно спросил: "Слышь, друг! Как ты думаешь, кого бы мне здесь убить?" Вопрос, надо заметить, в сложившейся ситуации достаточно интересный.

Уж и не помню, что я ему говорил. А может быть, ничего я ему не говорил. Может быть, я даже и пел. Вполне возможно, что это была колыбельная, ибо мой инфернальный попутчик довольно скоро захрапел, как великан из мультфильма. А я вышел на своей платформе и, не успев как следует осознать, чего я только что избежал, шел по пустым улицам и пытался понять, чем все-таки занимается искусство: сражается со злом в открытом поединке или же заклинает, убаюкивает его, заставляет мощно, но беспомощно храпеть на хрупком плече художника.

Тоже, между прочим, интересный вопрос.

Источник: "Итоги", №33, 1997,