18.04.2006 | Архив "Итогов" / Просто так

«Им пишет всякий…»

Поэзия, по определению Романа Якобсона, это язык в его эстетической функции

Поэма "Домик в Коломне" начинается так:

   Четырехстопный ямб мне надоел:

          Им пишет всякий.

Речь, впрочем, вовсе не о поэме Пушкина...

Поэзия, по определению Романа Якобсона, это язык в его эстетической функции. В обыденной речи эта самая "функция" коварно подстерегает нас в самых неожиданных местах.

Вывеска "Приемный пункт стеклопосуды" в еще недавние времена для кого-то отзывалась отчаянной, но, как правило, тщетной надеждой на поправку пошатнувшегося с раннего утра здоровья. Для кого-то - четырехстопным ямбом, для кого-то - и тем и другим:

    Приемный пункт стеклопосуды!

           Вотще тебя я посетил.

В разгар перестройки в одном питерском кафе я обнаружил висящий на стене у раздевалки маленький  концептуалистский шедевр. Привожу его полностью:              

      ИНФОРМАЦИЯ:

      1) Всегда в продаже чай.

      2) У нас не курят.

      3) Хлеб - наше богатство.

Главной художественной особенностью этого произведения является заметное и равномерное нарастание от первой строки к последней того, что в теории информации называется "шумом". Но искусство потому и искусство, что умеет преобразовывать информационный шум в информацию, но уже художественную, в "шум времени". Маленький этот шедевр назывался, напоминаю, "Информацией".

А вот образец чистейшей лирики, вычитанный из бесконечных столбцов газетных объявлений:            

       Чай индийский.

             Верну любовь.

             Верну любимых.

             Любовь верну.

"В эпоху разложения какого-нибудь жанра, - пишет в статье "Литературный факт" Юрий Тынянов, - он из центра перемещается в периферию, а на его место из мелочей литературы, из ее задворков и низин вплывает в центр новое явление". Именно так. Да еще иногда и "из какого сора"...

Покуда мы не устаем восхищаться собственным умением угадывать поэзию там, где это только возможно и невозможно, мы не вправе забывать и о том встречном потоке поэзии, которой нас с материнской назойливостью кормило государство. Речь даже не о пресловутой "школьной программе" с ее "скажи-ка дядей самых честных правил" - это разговор особый, - а о собственном стихотворном творчестве государства. Если о вещах темных и заведомо непонятных - таких, например, как отличие решающего года пятилетки от ее же определяющего, а зрелого социализма от развитого - государство предпочитало говорить высокой и многословной прозой, то о вещах более земных говорилось предпочтительно стихами, очевидно, из бессознательной боязни "впасть, как в ересь, в неслыханную простоту".

Вместо того чтобы посетителям пельменной  доверительно посетовать на то, что уборщицу пришлось уволить за превышающее установленную норму воровство, что посудомойка как уехала три недели тому назад в деревню на похороны, да так все и хоронит, - вместо всего этого вывешивается над кассой малоубедительное, зато запоминающееся двустишие:

  У нас порядок как и всюду:

        Покушал - убери посуду.

Стремление "говорить стихами" везде, где только можно - от овощных магазинов до юбилейных пьянок, где всякий тост - заполненное именами собственными и именами числительными пространство между "поздравляем" и "желаем", - это не только традиция, восходящая к лубку и прошедшая через "Окна РОСТА". Это еще и внушенная "школьной программой" вера в истинность и всесилие поэтического слова. Это, в сущности, и есть школьная программа, только травестированная, доведенная до предела.

Инспирированный "школьной программой" четырехстопный ямб стал почти каноническим стихотворным размером для этого удивительного жанра. Он преследовал повсюду:

- в сберкассе:       

  В сберкассе вклад хранить надежно.

        Внести и взять всегда возможно;

- в пыльном подвале, где в обмен на кипы старых газет выдавали одну маленькую бумажку - мандат на обладание "Женщиной в белом":       

Товарищ, сдай макулатуру

        И получай литературу;

- на строительной площадке гидроэлектростанции:       

Течет вода Кубань-реки,

        Куда велят большевики;

- в таксомоторном парке, где висел плакат с нарисованным на нем спидометром, показывающим сильное превышение скорости, и пояснительным стишком, украшенным рифмой не менее рискованной, чем скорость 120 км в час:       

Водитель! От такой езды

        Всего два шага до беды.

Всякие рискованности и двусмысленности были характерными художественными особенностями еще одного жанра. Произведения этого жанра являлись миру лишь с заходом солнца. С наступлением темноты  на стенах и крышах домов появлялись горящие надписи с купюрами, преобразующими иногда вполне функциональный  текст в "искусство ради искусства".

Мне запомнился магазин на Сретенке, который, если верить огненным буквам, в течение целой зимы назывался "ГРИБЫ - ЯДЫ". Мне запомнился апокриф про название то ли киевского, то ли харьковского магазина "МЕБЛЯ" без первой буквы. Мне запомнилась вывеска на стене редакции известного политического еженедельника, доверительно сообщавшая: "Новое врем". Неравнодушному зрителю оставалось лишь мысленно расставить все точки над "е". Мне запомнился призыв, разместившийся на крыше дома, в котором жил мой приятель: "ЮНОШИ И ДЕВУШКИ! ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ПР...". Господи! Чем это, интересно? Времена были еще невинные. Проблема СПИДа тогда еще не стала темой всенародного обсуждения. Да хоть бы и стала. Не горящими же на крыше сталинского дома буквами ее обсуждать? Через несколько дней усилиями электриков двусмысленность была ликвидирована, сменившись полной - для меня, по крайней мере, - темнотой смысла. "ПРЕМИАЛЬНЫМИ МОЛОДЕЖНЫМИ ВКЛАДАМИ" в полной редакции текста предлагалось пользоваться и юношам, и девушкам. Контекст был восстановлен. Тайна исчезла. Искусство умерло до следующей поломки.

О "Домике в Коломне", как и было обещано, речь не шла. Тем не менее заканчивается поэма так:

          ... Больше ничего

       Не выжмешь из рассказа моего.

Источник: "Итоги", №12, 30.07.1996,