14.02.2006 | Архив "Итогов" / Колонка

Критика критики критики

Критик перестал быть профессиональным читателем, а стал писателем, причем в старом смысле слова

Прошедший литературный сезон, отмеченный несколькими заметными публикациями, премиальными кампаниями и парочкой травматологических сюжетов, развернувшихся в рамках Совещания молодых писателей, прошел на фоне увлекательных, хотя и изнурительных, выяснений отношений между литературными критиками. Печатный разговор критиков о критике по своему размаху и накалу на порядок превзошел традиционный разговор о текстах и авторах. Он почти начисто сменил "старинный спор" Писателя с Критиком, еще так недавно представлявшийся живым и горячим, чреватым, как водится, полемическими крайностями. Так Писатель определял место Критика "в лакейской", ограничивая его культурную роль ролью летописца литературного быта. Критик же высказывался в том роде, что подумаешь, мол, автор. Написал свое сочинение и сиди. А уж понимать и интерпретировать - моя, критика, забота. А не ты напишешь текст, так другой кто-нибудь напишет. Делов-то...

Как автор я в известном  смысле сочувствую пафосу Писателя. Но понимая современное искусство прежде всего как большой разговор о том, что же такое есть это самое современное искусство, я не могу не понимать, какова роль критики в этом разговоре. Замена диалога писателя с критиком на межкритическую дискуссию представляется весьма симптоматичной.

Читать критическую литературу мне, как ни странно, интереснее, чем беллетристическую, которую, за редким исключением, читать вообще мучительно не хочется. Построения, мотивировки, интриги и тональности критических текстов мне любопытны, думаю, потому, что они имеют некоторое методологическое сходство с близкими мне художественными практиками. И критик, и автор концептуалистского типа сочиняют текст о тексте. Попутно заметим, что некоторые современные художественные методики в каком-то смысле вообще отменяют институт критики, по крайней мере в привычном ее понимании.

Нынешнюю художественную ситуацию можно квалифицировать как "комедию с переодеванием". Игровая смена культурных ролей делает читателя автором, автора - читателем.

Новый автор стал критиком, ибо его текст - это текст о тексте. Новый критик перестал быть профессиональным читателем, а стал писателем, причем в старом смысле слова. То есть носителем претензий на учительство и стилистическую продвинутость. Критик стал стилистом настолько, что следящие за критической литературой в основном обсуждают не концепцию критика, а то, как он пишет. Его стиль.

По стилистическим характеристикам своего письма новые критики делятся, условно говоря, на критиков из писателей (неудавшихся, как принято считать) и критиков из филологов. Эти, вторые, активнее, а потому и интереснее.

Считая строгий академический тон неуместным (что и правильно), критик из филологов озабочивается обретением собственной интонации, собственного стиля. Фольклор библиотечных курилок плавно перетек на страницы периодики. Критик из филологов несколько склонен к тяжеловатому семинаристскому остроумию, живо напоминающему о чем-то "искрометном" вроде "Через тумбу-тумбу раз, через тумбу-тумбу два, через тумбу три-четыре спотыкаяся". Он любит употреблять словечки типа "зане" или "поелику" и изящной манерой полагает писать "предано тиснению" вместо невыразительного, как ему кажется, "опубликовано". Ну а уж "сей пиит" или "подарить мир оным опусом" - это святое. Стилистический "свежак" обычно маркирует некоторую как бы ироническую дистанцию по отношению к "сему пииту, подарившему мир оным опусом, предав его тиснению".

Для того же, чтобы обозначить позитивное отношение к автору и его произведениям, критик резко обрывает свой бурсацкий юморок, и тон его становится запредельно возвышенным, а язык - невыносимо образным.

Когда натыкаешься на "крепкую строку" и "хорошо прописанные детали" или же узнаешь о том , что "но уже к седьмой главе автор как будто бы обретает второе дыхание, фраза вновь становится мускулистой, упругой, готовой к действию", то чувствуешь себя готовым к какому угодно действию, лишь бы только не встретиться где-нибудь на жизненном пути с этими самыми "мускулистыми фразами".

Если преданность "тиснению" отличает филологического критика от критика-беллетриста, то "крепкая строка" делает их неотличимыми. Иногда обобщенный этот критик гибридизирует квазилирическую задушевность с новожурналистской деловитостью, в результате чего возникает что-нибудь вроде "заходящее солнце позолотило, по мнению большинства экспертов, верхушки деревьев". Отмечаю все это безо всякого раздражения. "Не в осуждение, а в рассуждение", как говорил один смешливый и наблюдательный монах, когда ему казалось, что он впадает в грех насмешничества. К тому же среди критиков есть и на самом деле "крепкие" стилисты, и читать их весело и интересно. Уж по крайней мере интереснее, чем то, о чем они пишут.

Критика принято обижать, упрекая его то в одном, то в другом. Говорят, например, что он ничего не понимает в современной литературе. Ну не понимает. Ну описывает иногда на полном серьезе надетый на автора противогаз. А у него, может, лицо такое. Еще чаще - наоборот. А кто понимает? Были ведь и раньше критики, обходившиеся одной лишь неистовостью, а в литературе понимавшие, может, еще и поменьше. А ведь попали-таки в школьную программу, кое-кого по дороге даже еще и перепахав. Наш-то чем хуже?

Или, говорят, литературу не любит. Но, во-первых, это так же странно, как упрекать патологоанатома в нелюбви к трупам. Еще бы не хватало, чтобы он их любил. Что бы он тогда, интересно, с ними делал? Во-вторых - любит.

Инкриминируется ему и склонность к провокации. Но поэтика эстетической провокации, как и любая поэтика, может быть лучше и хуже, тоньше или грубее, изощреннее или лапидарнее и т. д. Но есть один существенный критерий ее успешности - реакция поддавшегося на провокацию. Любой поднявший перчатку является фактическим соавтором провокации, хочет он того или нет. Я всякий раз с удовольствием наблюдаю, как разные персонажи культуры поддаются на эти провокации, пишут свою пылкую полемику, заведомо подыгрывая оппоненту.

Критик амбициозный - а неамбициозный критик не интересен - самозабвенно верит в то, что он влияет на литературный процесс. Согласен, претензии эти комичны. Но не более, чем претензии литератора, уверенного в своем влиянии на жизнь.

Претензии такого рода в худшем случае уходят в песок, в лучшем - обращаются в стиль, переходя в чисто эстетическое измерение. Произведение же, реально влияющее на литературный процесс (как, впрочем, и на жизнь), может называться как угодно, только не художественным. Оно может называться, например, Постановлением ЦК. По прошествии времени и такой текст может стать и становится фактом искусства. Но лишь после того, как из него полностью выветривается дух категорического императива. Так что и в этих претензиях я не вижу ничего дурного, понимая их как необходимую примету жанра, как эстетическую условность.

Таким образом, как мы видим, критика критики критики не выдерживает. Вообще же эти заметки следует считать попыткой автора защитить критику от критики. Не в том смысле, что от нее самой, хотя и в этом смысле тоже.

Источник: "Итоги", №14, 13.08.1996,