Не скажу, к сожалению, ничего нового — это видят и слышат практически все. Но все же напомню, что в последнее время все чаще и чаще в пространство современной культуры вторгаются — и уже не «медийно», а вполне физически — различные «одинаковые с лица», но по-разному декорированные персонажи, позиционирующие себя как «представителей православно-патриотической общественности» или еще какой-нибудь «общественности» сходного типа.
То обольют кого-нибудь или что-нибудь пахучими или пачкающими веществами, то перегородят вход в галерею, театр, музей, то затеют драку, то покричат что-нибудь, то попортят предметы искусства и непременно пообещают «прийти еще».
Совсем недавно парой-тройкой подобных визитов был удостоен Сахаровский центр, где проходит очередная фотовыставка. Всего лишь фотовыставка, где среди прочего экспонировались и фотосвидетельства о трагических событиях на востоке Украины. Эти-то свидетельства и стали главным раздражителем.
На второй день выставки туда явились неизбежные, ставшие уже почти рутинными «казаки» и какие-то неуравновешенные депутаты с трехлитровой банкой томатного сока, который, по их мнению, должен был ярко олицетворять «кровь донбасских детей, убитых бандеровской хунтой».
А вот в первый день там появился один всего лишь человек, но зато художник и к тому же кандидат философских наук. К художнику-философу мы еще вернемся. Чуть позже.
Люди, которые помоложе, конечно, изумляются. Откуда, мол, в наше время — и такие вдруг неприкрытое мракобесие и державное дикарство? Да всё оттуда же. Никогда это никуда не девалось. Это существовало всегда. Ну, может быть, не так заметно в 90-е годы, когда всем, кроме самих художников, галеристов и арт-критиков, было, в общем, как-то не до искусства.
На моей памяти первым событием такого рода оказалась ставшая знаменитой выставка в столичном Манеже в 1962 году. Это был период так называемой «оттепели», когда молодые художники вдруг почему-то решили, что настало их время. История державного разгрома «абстракцистов-пидарасов» описана в многочисленных мемуарах самих художников и в свидетельствах их современников; тогда же «абстракцисты» на годы стали лакомой темой для целой армии резвых сатириков-юмористов и бравых «крокодильских» карикатуристов.
Уже в середине 70-х, сразу после знаменитой «Бульдозерной выставки», мы с другом-художником шли по улице (тогда еще) Горького и увидели в большом окне какого-то художественного заведения целую серию сатирических агитплакатов, сопровожденных стихотворными комментариями. Среди прочих творений, бичующих американскую или израильскую военщину, наше внимание привлек один плакат как раз «про искусство».
На нем были изображены какие-то волосатые-бородатые истерики, колотящие палками по кастрюлям и ведрам. Поверх было написано: «Какофоническая музыка». Рядом были нарисованы подвешенные вверх ногами к потолку неопрятного вида молодые люди (тоже, разумеется, бородатые), разбрызгивающие краски по валяющимся на полу холстам. Ну, и еще что-то не менее искрометное, вроде обезьяны за мольбертом или кошки, которую тянут за хвост, а она в ответ выдает «авангардную музыку».
Были там и стихи, которые я запомнил наизусть:
Эта муть, родившаяся ТАМ,
Пробует просачиваться к НАМ.
Позаботимся ж о том, чтоб эта муть
Не нашла в искусстве нашем путь.
Правда, хорошие стихи? Не знаю, кому как, но лично мне нравятся.
Так что формула «чуждое нам искусство» не вчера родилась и, боюсь, не завтра умрет.
Впрочем, времена, о которых я вспоминаю, характерны тем, что эстетическое тогда воспринималось как идеологическое, а то и приобретало политическую окраску: «чуждыми нам» были именно формы искусства. А теперь «чуждое нам» — содержание. Точнее, все то, что считают содержанием «они» — те, кто склонен к погрому: хоть на словесном уровне, хоть на самом буквальном. Проблемами формы нынешние погромщики не слишком озабочены. Более того, они с легкостью присваивают некоторые формы, методы и жанры современного, «чуждого нам» искусства. Вот и упомянутый в начале философ, явившийся на выставку, чтобы картинно и, как ему казалось, эффектно облить краской фотоработы и гордо удалиться, возможно, думает, что он — современный художник, выступивший в русле самого модного, громкого и социально заметного течения современного искусства — акционизма.
Такой тип художнического поведения существовал задолго до того, как появился сам термин «акционизм». Фактом акционистского искусства стала, например, — хотя и задним числом — упомянутая уже «Бульдозерная выставка». Потому что акционизм — это искусство, в создании и бытовании которого участвует не только художник, но и полиция, прокуратура, суд, случайные прохожие и многочисленные, противоречащие друг другу комментаторы и свидетели.
Вот и этот человек или его защитники могут сказать и обязательно скажут, что вот вам, пожалуйста, акционизм. Именно акционизм, а вовсе не вандализм и не хулиганство. Какое хулиганство, вы что? Вы же вроде как современные люди. И если вы защищаете, например, Павленского, то зачем обвинять его?
«Акционизм — это прямое политическое высказывание, говорите? Так и у него политическое высказывание. Такое уж прямое, что прямее некуда. Или вам по душе одно высказывание и не нравится другое? Поэтому вы, значит, художники, а он, значит, вандал и дерьмо собачье? Тот, кто дверь в конторе поджег, значит, художник, а он, патриотический и духовный творец и философский кандидат, — дикарь и гопник? Двойные, значит, стандарты? Так и запишем».
Запишите, дорогие, запишите. Но потом непременно припишите то, что я сейчас вам расскажу.
Итак. Ни Павленский, ни “Pussy Riot” не действовали под заслоном полиции и под информационным прикрытием государственных телеканалов. Потому что акционизм, как, кстати, и искусство вообще, — это сплошной риск.
Человек, считающий себя художником и при этом уверенный в безнаказанности своих «художеств», никакой, разумеется, не художник. И уж тем более не акционист. Именно потому что акционизм как особый вид художественной деятельности включает в себя в том числе и внутреннюю готовность к репрессивной реакции со стороны государства, общества или даже отдельно взятых агрессивных прохожих.
«А чего? — скажет кто-то. — Кто-то же что-то поджигает, вот и я чего-нибудь подожгу, сломаю, порву, испачкаю. И скажу, что это искусство».
«Поджигай, дорогой! — отвечу я ему. — Ломай, рви и пачкай. Но только лишь в том случае, если ты внутренне готов за это в лучшем случае схлопотать по морде, а в худшем — получить тюремный срок или многотысячный штраф».
Во дворе времен моего детства мальчишки пулялись снежками, камешками и кусками асфальта. Много чем пулялись. Иногда попадали в окна первых этажей. И, если бывали пойманы, получали за это вполне заслуженно. Практически все там пулялись, все размахивали палками, все подставляли друг другу подножки и пихали друг друга в сугроб. Выделялся из всех нас лишь один, который делал все то же самое, но из-за спины папаши-милиционера. Такой вот был у него «акционизм». Как мы к нему относились? Не спрашивайте. Тем более что есть вопросы поинтересней.
Среди прочих неразрешимых вопросов многих мучают такие, например: «Почему определенного рода люди предпочитают сражаться с картинками, а не с тем, что на картинках изображено?», «Почему означающее для них куда реальнее, а потому и опаснее, чем означаемое?» или «Почему реальные истории про педофилов или насильников оставляют их более или менее равнодушными, а вот фотографии с неодетыми мальчиками на пляже вызывают неконтролируемую ярость?» Можно, конечно, предположить, что дело в том, что никакая педофилия и никакое насилие их не волнуют сами по себе, а возбуждают их лишь изображения и описания того и другого, потому что они сами по сути своей педофилы и насильники. Но дело не только в этом.
Неискоренимая привычка подменять зыбкую и ускользающую реальность ее символами и изображениями имеет давнюю, уходящую корнями бог знает куда историю. Именно эта, с позволения сказать, традиция легла в свое время в основу концептуального искусства 70—80-х годов. Вопрос, впрочем, остался.
Другой, не менее мучительный вопрос — откуда берется столь глубинная и столь иррациональная ненависть? Ненависть к веселью, к легкости, к открытости, к улыбчивому выражению лица, к доверительной интонации, к вольной походке, к рефлексии, к самоиронии, к стремлению понять другого и другое, к свободе, к современности вообще? Откуда столь властная потребность заставить свободных современных людей жить по их правилам: насупить брови, сомкнуть челюсти, подозрительно поглядывать друг на друга, не разжимать кулаков, разглядеть в самой свободе соблазн и опасность?
Позволим или не позволим? Это еще один вопрос. И, возможно, самый главный.
Источник:
inliberty. 7.10.2016,
