Совершенно сознательно упустим все околоакадемические упражнения на тему «что такое либерализм» и что в сущности означает это слово, внятный смысл которого доступен немногим, включая тех, кто сам себя считает либералом.
В данном случае интереснее те, кто это слово и все производные от него употребляют с исключительно негативными коннотациями.
Да, такие слова, как «либерализм», «либеральный», особенно в тех случаях, когда эти слова употребляются в негативных значениях, не слишком-то внятны с точки зрения их прямых словарных значений. Особенно в таких словосочетаниях, как «либеральный террор» или, пуще того, «либеральный фашизм».
Кстати, с употреблением слова «фашизм» в последние годы произошли и вовсе удивительные — весьма причудливые и практически необратимые изменения. Оно употребляется всего лишь как усиленный синоним слова «плохой». Не удивлюсь, что если так дело пойдет и дальше, то в бытовом речевом обиходе вполне могут возникнуть «фашистский борщ», «фашистская погода» и «что-то у меня сегодня какое-то фашистское настроение». А, может быть, и уже появились, почему бы и нет.
Слово «либеральный» в контексте этой риторики, в общем-то, тоже означает «плохой». Но есть, как сказано в одном неприличном анекдоте, нюанс.
И этот важный нюанс в том, что все время получается так, что слово «либеральный» служит псевдонимом слова «современный».
Получается так, что в слове «либеральный», какими бы причудливыми значениями не наделяли это «фашистское» слово его носители, воплощается и кристаллизуется мучительный ужас перед современностью, ненависть к современности.
Многие, очень многие панически боятся современности, которая, как им кажется, резко вышибает шаткую табуретку из-под их задов.
В этом ужасе хватаются за что попало. За «традиции», за «устои», за поверхностно-косметические признаки «религии», за «славную историю», за «спасибо деду за победу».
Самые незамысловатые из них по любому поводу включают «национальное», облегченно оправдывая чем-нибудь «национальным» любые тупость и подлость «своих» и в той же мере убедительности объясняя то же самое «национальным» у «чужих» или у всех тех, кого им для простоты картины мира угодно таковыми считать.
Существует современный мир. Но существует и антисовременный мир. В наших широтах его иногда называют «русским миром» или «особым путем».
Этот мир активно пользуется материальными и техническими достижениями современного мира и время от времени использует эти достижения, а иногда и риторику в борьбе с ним же, в борьбе с самой современностью.
Существуют, разумеется, люди, вполне искренне боящиеся современности. Они вызывают определенное сочувствие. Но ровно до того момента, пока они не начинают ощущать и реализовывать свое право на диктат.
Они не опасны сами по себе. Опасны и зловредны те вполне модернизированные, вполне информированные люди, не только ни секунду не верящие в то, что в «европах» обитают мужики с песьими головами и девки с рыбьими хвостами, беспрерывно водящие бесовские гей-хороводы, но и сами ловко, умело, со знанием дела и со вкусом умеющие пользоваться достижениями и реалиями растленной современной цивилизации.
Они запросто включают в свой публичный дискурс архаическую, мракобесную, то есть по всем признакам фашистскую, риторику потому, что лишь в условиях интеллектуальной, духовной, технологической изоляции отпадает необходимость воспринимать самих себя в сравнении с цивилизованным миром, потому что лишь внутри вечно отстающего колхоза не так бросаются в глаза их собственная убогость, их вороватость и их полная идейная несостоятельность.
Много лет ведется изнурительная борьба. И она ведется не только за «настоящее время», но и за «прошедшее», то есть за прошлое.
И главный, как мне кажется, вопрос здесь — не «как было на самом деле?». Этим вопросом задается академическая наука, но ее гипотезы и выводы, если и протекают на «нижние этажи», то как правило в сильно изувеченном виде.
Главный и самый интересный вопрос — почему, по какой причине одним людям так хочется, чтобы дело обстояло именно так, а не по-другому, а другим, допустим, — совсем наоборот.
Обобщенный образ прошлого, даже недавнего, даже того, который кто-нибудь из современников успел лично чувственно пережить, в той или иной мере всегда мифологизирован. Таково свойство социальной или индивидуальной памяти, потому что память не умеет быть беспристрастной. И этот образ всегда соответствует нашим представлениям о современности.
Понятно, что у каждого человека или у каждой социальной группы о современности свои представления. Для меня, например, современность характерна прежде всего тем, что границы между «своим» и «чужим», «нашим» и «не нашим», «правильным» и «неправильным», «нами» и «ими» никогда не совпадают с границами государственными.
Современность — в моем, разумеется, понимании — не локализована географически. Она, как и дух, веет, где хочет. Пусть и не везде одинаково интенсивно, пусть кое-где едва уловимо. Но дышит. Но живет.
Не признавая межгосударственных и, тем более, национальных границ, она живет повсюду. И в нашей стране, где яростное сопротивление современности горделиво называется «суверенитетом», — в том числе.
Люди моего близкого окружения, как авторы, как читатели, как зрители, как слушатели и, главное, как социальные личности сформировавшиеся в поздние советские годы, совместными усилиями выстраивали, и — как я был убежден тогда, так убежден и теперь, — выстроили свою современность, подземными потоками сообщавшуюся с современностью мировой.
Географически и биографически обитая в душном внеисторическом безвременье, называемом «развитым социализмом», мы при этом жили вовсе не в нем. Мы жили в современности.
Вспоминаю один из бесконечных разговоров тех лет. Кто-то из нас сказал: «Мы живем при советской власти». «Да нет, — сказал другой, — уж скорее мы живем
посреди советской власти. А она — вокруг нас».
Если «советскую власть» заменить, допустим, «особым путем», «традиционными ценностями» и прочими «скрепами», то примерно так же можно сказать и теперь.
