01.06.2006 | Виньетки

L’air normal

Из посмертных файлов

В начале 70-х в поле нашего ревнивого внимания находился В-й. Мой соавтор хотел напечатать в «Вопросах литературы» структурный разбор стихотворения Гюго. Дружественный редактор, Л., показал его специалисту — В-у. Тот официального отзыва не дал, но выразился в том смысле, что это обычная работа на уровне 2-го курса. Тогда Л. предложил ему, как человеку либеральному, написать анти-разбор, с тем чтобы дать оба рядом, в порядке дискуссии. (Дискуссиям в «Воплях» отводилась роль клапана для сомнительных материалов. Первый раз нас опубликовали там в дискуссии о структурализме, но дальнейшие попытки печататься отвергались: «вы уже участвовали в дискуссии, а два раза нельзя».) В-й, однако, отказался, говоря, что особого интереса к этому стихотворению у него нет, а что касается благородных побуждений, то «ведь они бы для меня такого делать не стали».

Переговоры эти велись заочно, мы с В-м не встречались, но я хорошо помнил его по Университету. Когда я учился на первом курсе, он был видным аспирантом, и я привык смотреть на него снизу вверх, тем более что он был стройный мужчина, яхтсмен и волейболист, с суховато-изящными манерами и желтоватым, но красивым лицом.

Однажды мы с Леночкой шли по улице Горького, когда я увидел идущего навстречу В-о. Так как я уже не успевал сказать ей, кто это, одновременно с поклоном в его сторону я толкнул ее локтем, дескать, посмотри, потом объясню.

- Это был В-й, видела?

- Qui, — спросила она неуверенно, — сe type a l'air... normal?  (Кто? Этот..  такой.. нормальный?)...

Два десятка лет спустя, в один из моих первых послеперестроечных приездов в Москву, мне сказали, что В-й только что умер. О нем говорили с некоторым культовым придыханием, как если бы это был один из интеллектуальных лидеров и героев сопротивления ушедшему режиму. (Через пару лет умер другой вождь этого поколения, которого мне в свое время тоже пришлось узнать с оборотной стороны; однако воскрешать своими воспоминаниями еще и его воздержусь.)

Культов я, действительно, не люблю, тем более  — срочных посмертных. Но нет ли в моем тоне чрезмерной пристрастности, известного геростратства? Как оправдаться, хотя бы перед собой, не знаю. Разве что неприятием того идиотского лаймлайта, который с недавних пор иной раз озаряет и мое чело, так что на некоторых фуршетах, когда вдруг кончаются водка и бутерброды и я начинаю протестовать, меня не понимают: ведь я свободно могу пройти в ту комнату, где одна сплошная элита и водки залейся. Я иду туда, и меня пускают, а других — нет, да они и не просятся.

Поскольку любят у нас преимущественно мертвых, дело, видимо, идет к последним содроганиям.

***