19.04.2010 | Литература

Сцена самосуда у Мандельштама

АПРАКСИН ДВОР В «ЕГИПЕТСКОЙ МАРКЕ»

Текст: Мария Котова

Речь пойдет о зачине, пожалуй, самой знаменитой сцены повести Мандельштама — сцены самосуда толпы над мелким воришкой:

Зубной врач повесил хобот бормашины и подошел к окну.

— Ого-го… Поглядите-ка!

По Гороховой улице с молитвенным шорохом двигалась толпа. Посередине ее сохранилось свободное место в виде карэ. Но в этой отдушине, сквозь которую просвечивали шахматы торцов, был свой порядок, своя система: там выступали пять-шесть человек, как бы распорядители всего шествия. Они шли походкой адъютантов. Между ними — чьи-то ватные плечи и перхотный воротник. Маткой этого странного улья был тот, кого бережно подталкивали, осторожно направляли, охраняли, как жемчужину, адъютанты.

Сказать, что на нем не было лица? Нет, лицо на нем было, хотя лица в толпе не имеют значения, но живут самостоятельно одни затылки и уши.

Шли плечи-вешалки, вздыбленные ватой, апраксинские пиджаки, богато осыпанные пер-хотью, раздражительные затылки и собачьи уши.

«Все эти люди — продавцы щеток», — успел подумать Парнок.

Где-то между Сенной и Мучным переулком, в москательном и кожевенном мраке, в диком питомнике перхоти, клопов и оттопыренных ушей, зародилась эта странная кутерьма, распространявшая тошноту и заразу.

«Они воняют кишечными пузырями», — подумал Парнок, и почему-то вспомнилось страшное слово «требуха». И его слегка затошнило как бы от воспоминания о том, что на днях старушка в лавке спрашивала при нем «легкие», — на самом же деле от страшного порядка, сковавшего толпу (II: 475 - 476).

Важные газетные параллели к этой сцене и ее продолжению выявил Д. М. Сегал. Он предположил, что в конкретном биографическом подтексте всего эпизода лежат события не весны и лета 1917 года — время действия «Египетской марки» — а декабря 1917 года, то есть — события, происходившие не после февральской, а уже после октябрьской рево-люции. В доказательство исследователь привел начало заметки «Самосуд», опубликован-ной в газете «День» 20 декабря 1917 года (2 января 1918 года), и в самом деле содержащее выразительные переклички с эпизодом самосуда у Мандельштама:

19 декабря около 3 часов дня, на Гороховой улице у Фонтанки, показалась быстро продвигавшаяся к Семеновскому мосту толпа. Впереди всех шел молодой парень, лет 25, без шапки, с разбитым лицом, в изорванном платье, кровь капала на снег. За ним еще двое таких же молодых людей — один в штатском, другой в солдатском платье, вокруг них с револьверами человек десять солдат. Парень с окровавленным лицом всё пытался что-то объяснить солдатам. Но каж-дый раз револьверы ближе протягивались к его лицу и отчаянные выкрики обрывались на полуслове. Оказалось, что всех троих уличили в краже со взломом и “вели топить в Фонтанке”.

При этом Сегал вовсе не утверждал, «что в течение 1917 года в Петрограде на Фонтанке был всего лишь один самосуд или что Мандельштам имел в виду определенный самосуд» .  Действительно, тема самосудов по естественным причинам актуализировалась в российской прессе уже после Февраля 1917 года Творились самосуды и на Фонтанке, куда в повести ведут топить злосчастного обладателя «перхотного воротника»: «На Фонтанке, вблизи Гороховой ул., был задержан мужчина, пытавшийся взломать кружку для сбора пожертвований. Когда вора вели в комиссариат, на него набросились прохожие и жестоко избили» («Петроградская газета» от 14 июня 1917 года); или: «Толпа жильцов взломала дверь и ворвалась в квартиру, где застала …грабителя, душившего прислугу. По-видимому, грабитель ожидал своего товарища.  Второй грабитель также был задержан, и когда их вывели во двор, то толпа учинила над ними самосуд» («Биржевые ведомости» от 12 (25) мая 1917 года. Вечерний выпуск; рассказывается о самосуде над двумя грабителями, пытавшимися залезть в квартиру купца Лившица на Фонтанке) и т. д. и т. п.

Еще важнее, на наш взгляд, обратить пристальное внимание на «апраксинские пиджаки», вставленные в разбираемом фрагменте «Египетской марки» в ряд выразительных синекдох: «плечи-вешалки, вздыбленные ватой, апраксинские пиджаки, богато осыпанные перхотью, раздражительные затылки и собачьи уши». Этот прием (предметы одежды и затылки с ушами, замещающие лица), вероятно, восходит к известному месту из «Мертвых душ»:

Герои наши видели… наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сюртуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения…

Процитируем также описание движения на Невском проспекте из «Петербурга» Андрея Белого: «…котелки, перья, фуражки; фуражки, кокарды, перья; треуголка, цилиндр, фуражка; зонтик, платочек, перо».

«Собачьи» же «уши» в мандельштамовском перечислении воплощают важную для повести тему Египта. Сравним в стихотворении Мандельштама 1937 года: «Украшался отборной собачиной // Египтян государственный стыд». Сравним в связи с этим в мандельштамовской статье «Гуманизм и современность» (1922):

…египетские строители обращаются с человеческой массой, как с материалом, которого должно хватить, который должен быть доставлен в любом количестве <…> Если подлинное гуманистическое оправдание не ляжет в основу грядущей социальной архитектуры, она раздавит человека, как Ассирия и Вавилон (II: 286, 288).

«Апраксинские пиджаки» — это низкокачественные пиджаки, купленные в Апраксином дворе — оптовом рынке, одном из крупнейших исторических торговых центров Петербурга (Петрограда). Рынок занимает 14 гектаров территории, ограниченной улицами Садовая, Ломоносова, набережной Фонтанки, Апраксиным и Мучным переулками. Назван Апраксин двор по фамилии первого владельца земельного участка — графа Ф. Апраксина.

«Рыночными» мотивами неброско, но густо насыщен весь финал нашего отрывка, от слов «Все эти люди — продавцы щеток». Фигурирующие тут «продавцы щеток», «москательный и кожевенный мрак», а также «требуха» объединены и в картине рынка, набросанной в мандельштамовском очерке «Сухаревка» (1923). В этом очерке по рынку струится «запах свежей убоины», который «мускусом и здоровьем ударяет в голову — запах животных трупов, — не страшный, потому что мы не хотим понимать его значение», а в соседних строках — «квадратный запах дубленой кожи, запах ярма и труда, — и тот же, но смягченный и плутоватый запах сапожного товара» (II: 310). «Продавцы щеток» в нашем отрывке — это как раз держатели сапожного товара, ведь страницей раньше сцены самосуда в повести мелькают «айсоры чистильщики сапог» (II: 474).

Приведем также рыночный эпизод из рассказа «Угловое окно», написанного автором, чья проза для Мандельштама послужила одним из образцов, Э. – Т. – А. Гофманом.  Как и в повести Мандельштама, в рассказе Гофмана вся сцена наблюдается из окна двумя персонажами. У Гофмана, однако, рыночные торговцы, зеваки и продавцы щеток (NB!) выступают не в роли палачей, а в роли миротворцев:

Прошлый раз в рыночный день между мясными и овощными лавками появился высокий оборванец, дерзкий и свирепый на вид, и у него вдруг завязалась ссора с проходившим мимо приказчиком из мясной лавки <…> Судя по всему, история должна была бы кончиться смертоубийством, пришлось бы действовать уголовному суду. Но зеленщицы, все — сильные, упи-танные особы, сочли своей обязанностью заключить приказчика-мясника в свои объятия, столь ласковые и крепкие, что тот с места не мог двинуться <…> Между тем другие женщины, а также продавцы щеток, подставочек для обуви и так далее, окружив парня, дали полиции воз-можность подойти и схватить его.   

Почему у Мандельштама самосуд оказывается тесно увязан с рынком? Ясный ответ на этот вопрос находим во все том же очерке «Сухаревка»:

Дикое зрелище базар посередине города: здесь могут разорвать человека за украденный пирог и будут швыряться им, как резиновой куклой, — до кровавой пены; здесь люди — тесто, а дрожжи — вещи, и хочешь не хочешь, а будут тебя месить чьи-то загребистые руки <…> Есть что-то дикое в зрелище базара. Базар всегда пахнет пожаром, несчастьем, великим бедствием. Недаром базары загоняют и отгораживают, как чумное место... Если дать базару волю, он перекинется в город и город обрастет шерстью (II: 310, 312).

Сравним с «египетской» метафорой человеческой массы как материала из «Гуманизма и современности».

Почему у Мандельштама самосуд оказывается тесно увязан именно с Апраксиным рынком? Ясный ответ на этот вопрос находим в петроградской ежедневной печати июня 1917 года, содержащей целый ряд впечатляющих материалов о самосудах, творимых толпой в Апраксином дворе. Для примера процитируем заметку «Беспорядки в Апраксином рынке», напечатанную «Петроградской газетой» 15 июня:

В течение двух дней в районе Апраксина переулка и рынка происходят крупные бесчинства <...> В мануфактурный магазин Ягодкина, в Апраксином пер., носили с ломовика бочонки с товаром, только что полученном и привезенном с железной дороги. <…> Собралось человек десять любопытных, которые подошли к ломовику и спросили, что лежит в бочонках. <...> В это время совершенно неожиданно один из бочонков выскользнул из рук ломового извозчика и, упав наземь, разбился. Из бочки посыпалось бисквитное печенье.

Через минуту у магазина выросла толпа простолюдинов, разразившихся бранью и криками:

— Мародеры проклятые! Провизию прячут!

— Бей их!

<...> Сам владелец магазина Ягодкин спасся от самосуда толпы тем, что укрылся в комиссариате.

Рядом с этой заметкой была помещена еще одна, ее продолжавшая и весьма важная для понимания некоторых смысловых оттенков сцены самосуда в «Египетской марке»:

 

Зато сильно пострадал один ни в чем не повинный еврей, случайно оказавшийся в толпе. Не зная, что произошло, он обратился к кому-то с вопросом:

— По какому случаю толпа собралась? Вора поймали?

Вместо ответа какой-то хулиган с криком: “Бей жидов!” ударил его по голове, после чего на беднягу посыпались удары градом.

Еле живого, его спасли от дальнейшей расправы подоспевшие милиционеры. В виду крайне воинственного настроения толпы, были вызваны в помощь милиции военные силы. При-были солдаты Павловского, Семеновского и 1-го пулеметного полка, также конный отряд. <…> На другой день беспорядки повторились в еще более широком масштабе.

 

 Сравним в «Египетской марке» о еврее Парноке: «Есть люди, почему-то неугодные толпе; она отмечает их сразу, язвит и щелкает по носу. Их недолюбливают дети, они не нравятся женщинам. Парнок был из их числа» (II: 477).

 Репортаж о безобразиях на Апраксином рынке был продолжен в номере «Петроградской газеты» от 16 июня:

 

Бесчинства в Апраксином пер. и на рынке вчера продолжались хотя в более скромном масштабе, чем в предшествующие два дня. С утра на прилегающих к Апраксину рынку улицах стали появляться субъекты уголовного  типа, останавливающие прохожих — рабочих солдат и “баб” выкриками:

— Сегодня жиды опять товары  в Финляндию вывозят!

— Кто? Где? — Взволновались доверчивые прохожие.

Выросла большая толпа, направившаяся к рынку “ревизовать” склады и магазины. Некоторые торговцы стали закрывать лавки, опасаясь грабежей <...> Не успел окончиться этот инцидент, как в других двух местах послышались крики.

— Что такое? Кого бьют?

— Воришку поймали.

— А там кого? 

— Еврея какого-то. Товар вывозил... в Германию!

Наивная, доверчивая толпа принимает за неопровержимую истину каждый нелепый слух. Этим пользовались субъекты, желавшие поворовать <…> Торговцы-евреи терроризированы и не решаются открыть магазины. Чернь требует, чтобы евреи “раздавали свой товар бесплатно”. <…> Пришлось у некоторых магазинов поставить военную охрану.

 

Таким образом, в сцене самосуда из «Египетской марки» сконтаминированы утопление вора в Фонтанке в декабре 1917 года и бесчинства толпы на Апраксином рынке, пришедшиеся на июнь этого же года. Происходившие в разное время, но в смежных местах и сходные по сути эпизоды объединяются в живую картинку, демонстрирующую бессмысленность и беспощадность любого возмущения черни.

 

Литература

 

Сегал — Сегал Д. М. Литература как охранная грамота. М., 2006.

Тименчик — Тименчик Р. Д. Что вдруг. Статьи о русской литературе прошлого ве-ка. М. – Иерусалим, 2008.  

Шкловский — Шкловский В. Б. «Еще ничего не кончилось…». М., 2002.