01.06.2006 | Архив "Итогов" / Книги

Второе пришествие маркиза

Боец идеологического фронта стал литературным памятником

С прискорбием, сопровождающим всякое расставание и подобающим значимости события, извещаем всех заинтересованных лиц, что на 154-м году исполненной драматизма жизни скончался один из самых популярных российских интеллигентских мифов.

Именно столько времени прошло от выхода в свет в 1843 году парижского издания книги Астольфа де Кюстина "Россия в 1839 году" до появления ее полного русского перевода. Прежде подлинный текст - и смысл - знаменитой книги был доступен исключительно сливкам общества, не только владеющим французским, как родным, но и готовым положить немалые усилия на отыскание оригинала. Большинство же "читающей публики" вынужденно довольствовалось сокращенными переводами, рефератами и пересказами, "исполнявшими обязанности" Кюстиновой книги, стыдливо прячась под любыми названиями, кроме авторского: "Россия и русский двор" (1891), "Николаевская эпоха" (1910), "Николаевская Россия" (1930, 1990 - 2 изд., 1991).

Сама по себе судьба книги маркиза де Кюстина - знаменательный исторический и культурный феномен. Обласкав заезжего французского аристократа, российский "истеблишмент" во главе с императором надеялся обрести в его писании благожелательный отзыв о стране и властях. Не обнаружив чаемой хвалы, власти обиделись и поначалу запретили не только самое книгу, но и всякую на нее критику.

Толчок был дан: книгу, сделавшуюся "запретным плодом", иначе как через политические очки уже и не рассматривали. Завершили дело усердные русские публикаторы, отбиравшие для своих "дайджестов" из массивного текста Кюстина только "самое существенное", то есть оставляя бытовые зарисовки и уничижительные афоризмы-выводы и безжалостно вымарывая все "лишнее". "Лишним" неизменно оказывался сам маркиз - история его семьи, моральные, религиозные и философские рассуждения, занимающие добрую половину сочинения. Так родился мифический образ Кюстина и его книги.

Миф этот, имевший в зависимости от позиции интерпретатора два варианта, гласил: Кюстин - развратный гомосексуалист (вариант: аристократ духа), клеветник и русофоб (остроумный и беспристрастный наблюдатель), написал гнусный и лживый (тонкий и меткий) пасквиль (памфлет), в коем сладострастно смаковал (хладнокровно исследовал) язвы дореформенной России (извечный абсурд российской действительности).

"Похороны" кюстиновского мифа организованы издательством имени Сабашниковых "по высшему разряду". Уже внешнее оформление книги -  образец высокого издательского вкуса - отсылает к стилистике отнюдь не политического памфлета. Содержание подстать "одежке". Переводчики, проявив виртуозное мастерство, сделали немыслимое - они перевели Кюстина на тот русский язык, которым говорили в России в 1839 году. Уже одно это совершенно по-новому наметило дистанцию между читателем и текстом.

Знакомство с полным текстом книги убеждает, что сочинение Астольфа де Кюстина и "дайджесты" его русских пересказчиков не просто сильно различаются, но являются произведениями разных жанров. Маркиз не писал ни памфлета, ни исследования, он писал духовную автобиографию, в которой по прихоти обстоятельств, разные ипостаси его души обмениваются репликами-притчами, герои и обстоятельства которых имеют некоторое сходство с российскими реалиями.

То есть в ряду опусов, формально выстроенных в виде "путешествия", сочинение Кюстина находится значительно ближе к ерофеевскому роману "Москва - Петушки", нежели к радищевскому "Путешествию из Петербурга в Москву".

Весьма характерно, что обширный и высокопрофессиональный комментарий Веры Мильчиной и Александра Осповата на девяносто девять процентов комментарий текстологический, отсылающий к французской классической литературной традиции. "Реальные" же комментарии крайне редки, что дополнительно обличает жанр кюстиновского сочинения как философского эссе.

Маркиз отправляется "в Россию" (в глубь души), чтобы разрешить некоторые мучительные вопросы, о чем он сам откровенно предупреждает: "Любое путешествие есть драма ... имеющая ... известную философскую и нравственную цель, нечто вроде развязки...; развязка эта наступает исключительно в сознании человека и состоит в проверке целой кучи предрассудков и предубеждений". Более конкретно маркиз характеризует цель своей поездки так: "Я ехал в Россию, дабы отыскать там доводы против представительного правления, я возвращаюсь сторонником конституций".

Соответственно он вовсе не стремится к "этнографической" достоверности. "Русские реалии" -  не более чем аргументы в его внутреннем диалоге. Когда таких "реалий" не обнаруживается, маркиз их изобретает, "редактируя действительность". В таких случаях комментаторы меланхолически замечают, что "Кюстину важнее достоверности игра контрастами". Частенько маркиз откровенно сочиняет "реальность". Например, в письме XVIII "путешественник" ради иллюстрации своей идеи о неизбежной связи форм революции с духовным складом народа помещает целую вставную новеллу, описывающую мифическое "мужицкое восстание" на Вологодчине. Сочинение выдается за рукопись некоего помещика Теленева, но сюжет и стиль диалогов выдает авторство Кюстина.

Во всяком споре для прояснения позиций противопоставляемые тезисы формулируются с некоторым "перехлестом". Именно так строится и внутренний спор маркиза о власти. Отсюда разительная полярность кюстиновских характеристик России, ставившая многих в тупик. Лучше всех это чувство сформулировал почт-директор Александр Яковлевич Булгаков в письме Петру Андреевичу Вяземскому: "И черт его знает, какое его истинное заключение, то мы самый первый народ в мире, то самый гнуснейший".

Полтораста лет составители "дайджестов" вынуждали российского читателя относиться к книге Кюстина, как к монологу и "достоверному источнику". Для многих это было пыткой в силу психологического механизма, очерченного еще Пушкиным: "Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног - но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство".

Однако с выходом полного текста книги маркиз де Кюстин в качестве "обличителя русской действительности" испустил дух, одновременно возродившись к жизни в совершено новом качестве философа-моралиста. Новое "амплуа" маркиза менее скандально и, может быть, коммерчески менее выигрышно для издателей: "дайджесты" были более динамичны и читались запоем, как детективы, оригинал же отдает "литературным памятником".

Однако именно это обстоятельство и делает "событием" новое издание "России в 1839 году". Само его появление является симптомом взросления российского общества. Читатель созрел для того, чтобы увидеть в книге Кюстина не политический памфлет, но произведение искусства. В частности, это свидетельствует о том, что "империя умерла", отступила для современной России в такую историческую давность, которая представляет только академический интерес.

Источник: "Итоги", №29, 26.11.1996,