04.12.2006 | Асаркан. Ящик Льва Смирнова

Юло Соостер в «Артистическом»

Какое-то время Соостер был едва ли не самым постоянным посетителем кафе

Письмо Асаркана от 24 января 1961

Письмо содержит два слоя информации. Один – это поступок,  о котором с осуждением пишет А.А..: о том, что адресат плохо поступил с Олей. Другой слой – это смутно проступающая коллизия отношений с Олей самого А.А., к которой (коллизии)  адресат никакого отношения не имеет. На расшифровку этого содержания большее основание имеет упоминаемая в письме Оля.
Л.С. выслал почтой А.А. роман С.Моэма «Луна и грош», только что переизданный (тогда на периферии «интеллектуальные» книги было купить легче, чем в Москве). В ответ он получил этот конверт с текстом А.А. и рисунками. Рисунки - это не Соостер, это Вадик подражает Соостеру.
________

Собственно, по настоящему собирательно-парижским художником (в тогдашнем московском представлении,  это 1960-1961 годы) выглядел в «Артистическом»  другой художник – Нолев-Соболев. В уже осознавшем себя парижской Ротондой кафе он нёс миссию арт-акцента. Ярко выраженная инвалидность только украшала его богемный облик, его костыли всегда стояли на видном месте у столика, он сидел всегда прямо у входа, в углу у большого окна-витрины – главной достопримечательности кафе, выглядел мастито-мрачным, важно-безапелляционным. Он напоминал (но только внешне), главный персонаж пьесы Сарояна «Время нашей жизни», который тоже инвалид и тоже непрерывно сидит в кафе и режиссирует окружающей суетой в ожидании своего часа (пьеса тогда только что была переведена и её безтиражное издание Всероссийского театрального общества ходило в кафе по рукам). Он постоянно листал какие-то броские иностранные издания, курил знаковый тогда «Кэмел» и вообще всё тщательно хемингуэевское тоже было налицо.

Соостер же всегда был каким-то застывше-не видным, молчаливым, сидел закинув нога на ногу сосредоточенно водя ручкой по листкам, тогда его монотемный период «яйца» уже, кажется, сменился на столь же параноидальный цикл «амёбы» («рыбы» были ещё впереди), видимо их он непрерывно и вырисовывал.

Но нередко он делал наброски сидевших за столиком и потом кому-нибудь их отдавал, чаще всего, как кажется, они доставались П.П. Улитину. Портрет Никиты Бескина – один из таких случаев (интеллектуальное украшение «Антресолей», заносчиво-умный, капризно-жеманный, цинично-прямой и по-женски сумасбродный математик и эстет Никита Бескин первоначально в кафе бывал часто, но после того, как скомпрометировал себя в каком-то гебистском деле, был выдавлен из кафе игнорированием наиболее значимых в нём лиц). 

В отличие от художника Нолева-Соболева, который всегда был в самых модных лавсановых рубашках, настоящих  американских джинсах, только-только появившихся в Москве, Соостер совершенно не привлекал внимание, не было в его внешности ничего, что можно было бы принять за характеристику, взгляд не останавливался на нём, а наоборот, как бы исключал его из поля зрения как что-то незначительное и почти неуместное в кафе, как персонаж Кафки.

Над ним была какая-то аура одинокости. Спокойный, молчаливый, медлительный (но не вялый),  внешне невозмутимый; он чудовищно «по эстонски» говорил по-русски, медленно, но чётко, лаконично, правильно и точно (А.А. говорил, что понимает он по-русски без акцента и не надо с ним разговаривать как с глухим. А.А. вообще относился к нему особенно: заботливо и предупредительно, бывал в его мастерской, был в курсе его творческих циклов и рассказывал о них; Соостер подарил ему  работу маслом «Кошка лунной ночью на крыше» - примерно так её можно назвать и она много лет находилась в комнате А.А., сейчас она мелькает на выставках и в изданиях).

Какое-то время Соостер был едва ли не самым постоянным посетителем кафе. Мне кажется, у него были очки с очень сильными линзами, так что глаз тоже нельзя было разобрать. Но однажды, мы сидели за столиком рядом, он наклонился ко мне, чтобы что-то сказать или спросить, и посмотрел на меня поверх очков, и тогда я увидел его глаза близко.

Я уже  смутно помню его лицо – что-то жёстко непроницаемое, но его глаза я, наверное, никогда не забуду. Они были светлыми, детскими, ясными, доверяющими, и полными какой то спокойной муки. Впечатление было такое, как будто мне доверительно приоткрыли какую-то страшно и непоправимо изувеченную часть тела. Он просто о чём-то спросил меня, с ним тогда было всё в порядке, эти глаза были у него постоянно.

После этого мне казалось, что он весь наполнен  этой мукой, которую обнажали только его глаза, что он её скрывает своим невзрачным видом, своим непроницаемым лицом, своими очками, своим молчанием, что это она заставляет его говорить с сильным акцентом – чтобы не проговориться.