12.03.2012 | Опера

Две сестры

Фестиваль Infektion! в Берлине закрыли премьерой оперы Matsukaze в постановке Саши Вальц

Саша Вальц давно уже знаменита не только своими танцевальными, но и оперными спектаклями. Можно сказать, что это тот редкий случай, когда один из лучших хореографов современности числится еще и одним из лучших оперных постановщиков. Ее новая работа Matsukaze, показанная в Schiller Theater на фестивале нового музыкального театра Infektion!, организованном берлинской Staatsoper, в очередной раз доказала, что Вальц как никто другой чувствует пространство, фактуру и возможности оперной сцены.

Matsukaze не только не посрамила ее предыдущие опыты в этой области — ставшие хитами «Дидону и Энея» и «Медею», но и укрепила позиции Вальц как креативного автора, способного не просто талантливо инсценировать то или иное произведение. Круче —

Вальц способна создать новый (читай, оригинальный, до нее не существовавший) продукт, собрав правильную и мощную команду единомышленников. Собственно эта амбиция и превращает ее сегодня в реального лидера.

Сочинивший Matsukaze композитор Тошио Хосокава, сценограф Пиа Майер Шривер, японский дизайнер Чихару Шиота, автор костюмов Кристине Биркле и художник по свету Мартин Хаук играючи вписали вместе с Сашей Вальц новую работу в фестивальную концепцию «оперы будущего». Хотя если приглядеться, здесь все практически старенькое. Начиная с сюжета театра но, которому не одна сотня лет и который идеально подошел бы не столько хореографу contemporary dance, сколько романтическому балетному театру. Странствующий монах приходит на берег моря и узнает от рыбака легенду о двух сестрах, любивших одного мужчину, внезапная смерть которого не дает успокоиться их душам по сей день. Согласно именам, они живут как Ветер в соснах (Матсукаце) и Осенний дождь (Мурасаме), а по ночам возвращаются в дом, где раньше жили с возлюбленным и куда теперь заманивают путников. Засыпающий на берегу моря монах и встречается — то ли во сне, то ли наяву — с этими растревоженными любовью сиренами.

Из романтической баллады Вальц и Хоcокава соорудили, быть может, самый жуткий оперный «ужастик» со времен «Поворота винта» Бриттена и одновременно — не слабее балетной «Жизели» — чистую лирическую грезу о любви, не угасающей даже после смерти. Она сообщает о своем присутствии в этом мире на все лады, что музыка Хосокавы замечательно отыгрывает, используя конкретные звуки — капающей воды, шороха листьев, шума прибоя. Но не только они выступают в роли медиумов. Жутковато, как будто сами по себе, позванивают старинные колокольчики в руках артистов хора, бесшумно перемещающегося по сцене. И уж совсем как потусторонние звучат пронзительные вокальные монологи сестер — от сопрано Барбары Ханниган и меццо-сопрано Шарлотты Хеллекант мурашки бегут по спине.

Их появление из мира теней выглядит очень эффектно и пугает по-настоящему. Сцена, в первой картине «разрисованная» лишь легким клубящимся туманом, вдруг делится пополам полупрозрачным, похожим на сетку или паутину, занавесом, внутри которого возникают фигуры сестер.

Медленно спускаясь сверху, они буквально зависают между мирами, не в силах прорвать паутину, в которой вязнут как запутавшиеся мухи. Когда занавес выталкивает наконец сестер через две растянутые дыры в сетке, на сцену опускается конструкция еще более простая и жуткая: каркас деревянного, сложенного словно из спичек домика. В его четырех прозрачных, насквозь просматриваемых комнатах, души сестер, исторгающие печальные воспоминания, адресованные находящемуся в оркестровой яме монаху, будут бесконечно блуждать и маяться, тиражируя свою тоску в почти зеркальных отражениях. Вальц использует здесь дивный, но технически сложный прием: у поющих сестер в этой сцене несколько танцующих дублерш. Поскольку певицы сами должны довольно много двигаться, в том числе и в дуэтах с партнерами, зрение и слух вдруг начинают по-настоящему обманывать зрителя. Звук и движение то расслаиваются, то соединяются, а за сестрами и их двойниками не уследить. Завораживающий рисунок здесь снова сплетается в траурную паутину, которую не разорвать, — понятно, что этот танец отчаяния от разлуки с любимым сестры плетут еженощно и неустанно, пока утро не остановит их. В финальной сцене коробку дома заливает свет, и на головы танцовщиков, как будто хороня их, падают метровой длины сосновые иглы — знак того, что дерево, наконец, умерло, а души бедных сестер успокоились.

Репетиции Matsukaze совпали с трагическими событиями в Японии, что, возможно, наложило отпечаток на работу, на ее особую траурную тональность. Землетрясение, пропавшие души, разрушенные границы и бунт природы — все это наверняка имело значение для японца Хосокавы.

Но не только вдруг обнаружившаяся связь древнего, из XV века, сюжета о нарушенной гармонии с современными событиями делает оперу Вальц—Хосокавы понятной и трогательной настолько, что все полтора часа действия зрители сидят, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить особую тишину спектакля-реквиема. Matsukaze еще и пример технологического прорыва, союза актуальной музыки и хореографии, создающего особое качество музыкальной постановки, для которой так называемых «ментальных» границ как бы не существует. Авторы, исследуя японские музыкальные, театральные и философские традиции, не рушат при этом европейских границ восприятия. Вальц размещает тела в пространстве, как будто выстраивает ритмические композиции японского сада. Движение не прекращается ни на секунду — оно может затихнуть в замерших телах, может мерцать в цепочке быстрых перемещений, может складываться в монументальные группы или интриговать крупным планом потрясающего финального дуэта. Почти японская созерцательность не мешает Вальц оставаться настоящей экспрессионисткой, использующей страстные и чувственные образы родной европейской культуры: вроде двух фигур — одна на небе, другая на земле — пытающихся дотянуться, коснуться друг друга кончиками пальцев.

Источник: "Московские новости", 19 июля 2011 года,