09.11.2009 | Pre-print

Излучение (Часть 2)

«Луч» было местом, где поэтические кирпичи проходили свой первый обжиг

Текст: Павел Полян,

Текст: Павел Нерлер

Фотографии с благодарностью публикуются из собраний И.Волгина, Т.Полетаева, Э.Семеновой, А.Цветкова и Г.Чмыревой.

(Продолжение)

Еще на первом курсе, проходя мимо стендов Клубной части, я застревал взглядом на неброских афишах. Текст, напечатанный по-казенному в две, как мне помнится, краски – синюю и красную, гласил, что тогда-то и там-то состоится очередное заседание поэтической студии МГУ «Луч», на котором будут обсуждаться стихи такого-то, а ведет заседание некий Игорь Волгин.  

Важное признание: еще в школе, будучи влюбленным то в Шуру Кнеллер, то в Иру Пономареву, я не удержался и впал-таки в грех стихослагательства. Во втором случае, впрочем, обошлось без слов: родительская сановность цековского идеолога, видимо, легко экранировала любые нематериалистические эманации - даже и в адрес дочери. Не удивительно, что и память об этой миловидной девушке с роскошными смоляными косами тоже какая-то матерьяльная: из глубины всплывает не обожаемое личико, а ее деньрожденный подарок - коричневый гэдээровский карапуз-мишка из берлинского герба и переставной календарь из нержавейки, где внизу прокручиваются месяца, а вверху перещелкиваются числа (вещицу эту вместо меня полюбил мой папа, он и сейчас начинает день с этой нехитрой операции!).

Матерьяльных же следов школьного сочинительства, слава богу, не сохранилось. Но, хорошо помня свое состояние, с уверенностью могу утверждать, что природа его в точности та же, что и у извержения магмы в перегретом от избытка вулканических чувств слабоватом участке земной коры. Внизу, видите ли, ему горячо, вот его вверху и распирает, - земля дымится, вода булькает и испаряется, вот-вот брызнет и потечет другая жижица - лава - и того гляди сметет к чертовой матери какой-нибудь Помпейск.

Везувий и Кракатау как разновидности гефестовой графомании!?..

И во время вступительных я очаровался другой брюнеткой - Ниной Руденко, поступавшей на вечерний, но она даже не заметила этого и отшила так, что лава поэзии, дав протуберанец черновика, не успела взопреть.

Процесс между тем уже выпал из-под контроля и более не удовлетворялся лирическим эксклюзивом. Выяснилось, что весь окружающий мир заточен под вдохновение не хуже, чем неутоленная страсть. И вот еще один юноша возомнил себя поэтом и отправился на стихосмотр в ближайший мобилизационный пункт.

Им-то, в сущности, и было университетское лито «Луч». Масштаб явления, видимо, был достаточным, чтобы заскорузлый партком заметил его и даже санкционировал легальное бытование этого в принципе несанкцирнируемого процесса.

...Я нашел нужную аудиторию и забился в дальний от окна и от преподавательского стола угол. Комната быстро заполнялась, и сознание того, что ты не один такой псих, не скрою, радовало. Предстояло читать по кругу. Салаги тут были вперемешку со стариками, но дедовщины не было. На каком-то из обсуждений я все же уловил флюиды антогонизма, имевшие форму презрительной снисходительности, но отграничивавшие не дедов от молодняка, а кандидатов в поэты от ветеранов от графомании. И уже это одно было чудесно, ибо подразумевало критерии, уловить и сформулировать которые мне еще предстояло.

...Опоздав минут на десять, вошел Волгин  Игорь Леонидович - один из тех очень немногих, о ком и через сорок лет можно сказать, что внешне он почти не изменился. Те же романтическая курчавость и горящий взгляд, те же детская округлость лица и слегка румяные щеки, как будто обжигаемые вечным стыдом. Несколько раз он приводил в студию хороших поэтов постарше и нас, и себя: мне вспоминается, например, Левитанский. Раз или два братались с левинской «Магистралью».

«Луч» было местом, где поэтические кирпичи проходили свой первый обжиг. Уже традиционные читки по кругу каждым из присутствующих одного стихотворения были прикосновением и к жанру события, и к его жару: высказывался, в основном, Игорь Волгин, но высказывался строго, без ложного сострадания и щаденья. 

Но особенно жесткими были в «Луче» персональные разборы: я и сам вскоре испытал всю их крапивную нелицеприятность. И тут истинным держателем гамбургского счета оказывался некий триумвират: Сопровский, Кенжеев и Гандлевский (Цветков бывал тогда очень редко – он пропадал в Запорожье, как и Таня Полетаева – в Питере). Сразу же, как еще вкруговую я только услышал их стихи, я понял: вот ради чего ты сюда шел, вот - поэты и вот - стихи! Завораживало не только то, что они читали, но и то кáк – очень просто, раскрепощенно и суверенно. Поэтический дар, поэтическая правота и поэтическая традиция – я впервые тогда ощутил ток, идущий от непосредственного соприкосновения с их носителями... 

Странно, но мне неплохо запомнилась и та, кого я, в отличие от Игоря Леонидовича, ценил менее всего - Евгения Славороссова. Помню даже ее голос, взвинчивающийся вверх вслед за воспетым ею хором мальчиков: звонкие мальчишеские голоса сравнивались (и, на мой взгляд, удачно) с серебряными сверлами. 

Ее стихи не были конъюнктурными, если только не брать в расчет вкусов и предпочтений самого Игоря Леонидовича: чем-то она импонировала его эстетическому чувству, и он не жалел похвал в ее адрес.

А старостой «Луча» был Женя Бунимович – в миру учитель математики, уже тогда умевший оседлать тревогу и закамуфлировать ее под иронию или улыбку. Вот дефиниция для выражения его лица: очень серьезная улыбка.

Эти спокойствие и улыбка не выветрились и тогда, когда Женя ушел в московские думцы. Как и математика, они очень пригодились ему в культурной политике, которой он занялся позднее. Происходило это, посочувствуем, не в перикловых Афинах, а в батуринской Москве, мачехе городов русских. Евразийская Москва и так всегда была внутренней деревенщиной, предрасположенной к безвкусице и эклектике, а тут еще и Лужков со своими башенками и церетелиевыми монстрами.

Пробивая и отстаивая в меру сил достойные проекты, как и предотвращая или смягчая городские безобразия, Женя уподоблял ту или иную хлопоту решению теоремы и очень стремился к тому, чтобы оно было не абы каким, а красивым и цивилизованным. Я и сам убедился в этом, когда судьба свела меня с Женей (уже Евгением Абрамовичем) в хлопоте о памятнике Мандельштаму: предложенная им многоходовка с закрытым конкурсом проектов и даром скульптуры городу была классической теоремой и блестящим бюрократическим ноу-хау!

(Окончание следует)