Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

26.02.2009 | Виньетки

Полюшко-поле

Еще раз об оппозиции «свое/чужое»

В связи с появившейся в «Звезде» статьей Омри Ронена «Плагиат» (2009, 3) и ее обсуждением в блоге Михаила Безродного, а также в некоторых других блогах, я послал Безродному и свой отклик. Здесь я вкратце (и слегка отредактировав) повторю это письмо, чтобы затем развить тему дальше -- в ответ на прочитанное в блогах и   в электронной переписке и услышанное в частных разговорах:

«...Прежде всего, замечательная статья – по замыслу, по решимости и по исполнению. Давно пора кому-то авторитетному сказать такое вслух. Правда, Ронен прописывает не все имена, но оставляет возможность их вычислить.

В некоторых откликах бросается в глаза незрелость правового сознания. Ронена отчитывают за то, что он, дескать, мелочно копил обиды и вот теперь их выплескивает. Но трудный характер Ронена (как и любого другого юридического лица) не имеет никакого отношения к типично правовой проблеме различения своего и чужого. Как известно, отказ различать эти вещи привел к затяжному социальному кризису в России. То, что даже интеллектуалы позволяют себе усомниться в правомерности постановки вопроса Роненом, отчасти объясняет и теперешнюю ситуацию. Charity begins at home. Если вы не желаете соблюдать порядок у себя дома, в своей профессиональной области, -- а для для филологии «нормы порядка» можно считать заданными, например, формулировками Пьера Бурдьё о правильном функционировании поля науки, см. его статью «Поле науки», -- то вы теряете моральное право рассуждать о непорядках в государственных структурах.

Статья Ронена хорошо аргументирована, так что и с этой стороны придирки неубедительны. В частности, в его пользу говорит добросовестное признание им собственных, пусть ненамеренных, погрешностей. Если что взывает к уточнениям, так это риторическая роль замкового камня, отведенная покойному М. Л. Гаспарову, великому ученому, но не без своей ахиллесовой пяты. Не имею в виду предъявлять ему какие-либо собственные претензии, но знаю о кулуарных и даже публичных высказываниях такого рода со стороны ряда коллег, в частности одного петербургского стиховеда, выступившего с этим на международной стиховедческой конференции (Смоленск, 2001).

Что касается тоже, увы, покойного, М. И. Шапира, то, помимо бесспорных научных открытий, он был известен еще и непрерывным отстаиванием своего тотального приоритета, в частности, способностью перебивать докладчиков (не меня) заявлениями типа: «Об этом стихотворении я писал!». Между тем, чтобы не ссылаться на введенное другим (мной) понятие «плохописи», он ввел свое -- «дурнопись».

 Но речь не pro domo sua. Есть вопросы поважнее. Так, целое особое ответвление той же проблемы – распространенная практика ориентации только на «своих» и табуирования «чужих», искривляющая пространство филологического поля. Исторически это следствие этоса, сформированного проклятым советским прошлым, а в настоящем -- причина дальнейшего интеллектуального отставания раздробленных группок, отказывающихся от открытого диалога друг с другом и с современной наукой вообще, чем неизбежно снижается компетентность специалистов, ценность их работ и общий уровень научного дискурса...»

Мои опасения по поводу размытости бытующих взглядов на плагиат, к сожалению, подтверждаются. Не буду цитировать – дело не в конкретных лицах, и разговор лучше вести на принципиальном уровне.

Один тип высказываний ставит под вопрос само явление плагиата и переносит обсуждение в философские эмпиреи, объявляя совпадения в научных текстах естественными продуктами единого мыслительного процесса, попытки заявить права на интеллектуальную собственность – мелочными придирками, а нормы цитирования и соотнесения собственной работы с достижениями предшественников и современников – скучными ограничениями, стесняющими творческий полет мысли.

Что тут скажешь? У Тургенева где-то есть пассаж о том (припоминаю очень приблизительно), что встретятся французы -- заговорят о любви, англичане – о деньгах, немцы -- о порядке, а соберутся русские, и речь пойдет об общих вопросах, да так общо, так туманно, что хоть святых выноси.

Поражает, прежде всего, нежелание сразу же согласиться с основным тезисом о недопустимости присвоения, будь то сознательного или бессознательного, чужой работы и необходимости немедленно и с извинениями исправлять ущерб, нанесенный коллеге и всему полю науки. Поэтому придется повторить некоторые банальности, усвоенные, как ни странно, не всеми, желающими высказываться о проблемах филологии.

Вряд ли даже они станут вслед за Прудоном настаивать, что всякая собственность –  кража. Кстати, как написала мне одна коллега, против разговора о плагиате выступают в основном те, у кого украсть нечего. Со своей стороны, страстность борцов с плагиатом понятна в свете той «вековой ненависти богача к грабителю», которую Корейко вкладывал в свои удары по Паниковскому и Балаганову.

Вспоминается забавный эпизод с реакцией на сюжет «Двенадцати стульев» маленькой девочки, только-только (дело было в 1980-е годы) переехавшей в Штаты из России со своими интеллигентными родителями. Уходя в гости, родители оставили ей кассету с фильмом Мела Брукса «The Twelve Chairs» (1970), а вернувшись, застали ее в мрачном настроении, чуть не в слезах. «Что такое?» -- «Грустный фильм» -- «Как грустный?! Веселый!» -- «Человек не может получить свои стулья...» -- «Но он такой смешной, глупый, жалкий!..» -- «Какая разница? Ведь это его стулья!» Девочка с тех пор выросла, стала юристом, разбогатела, помогает большой кинотелекомпании (и собственной матери) отстаивать имущественные интересы. Живет, впрочем, скромно, мебельных гарнитуров, насколько знаю, не покупает.

За большевистскую экспроприацию стульев и бриллиантов сегодня не вступится, наверно, никто из моих читателей, но некая разруха в головах сохраняется. Я имею в виду неявно, но вполне всерьез исповедуемые и определяющие повседневную практику представления о честности.

 Вообразим себе задачку в жанре multiple choice. Считать ли нечестным человека, который

 (а) незаметно возьмет чужую лежащую около него вещь, скажем, фотокамеру;  

 (б)  ...денежную купюру;

 (в)  ...книгу;

 (г)  не вернет книгу, взятую у знакомого;

 (д)  присвоит чужие опубликованные идеи;

 (е)  ...идеи из чужого неопубликованного доклада;

 (ж)  ...устные соображения коллеги, высказанные в частном разговоре.

1. О книжной клептомании одного известного поэта рассказывали все его знакомые, но пускать его в дом не отказывались.

По мере повышения «духовности»/«нематериальности» похищаемого объекта (начиная где-то с (в) или (г)) у многих возрастает склонность признать похитителя человеком со странностями, но никак не вором, который должен сидеть в тюрьме. И дело не в том, пойман он или не пойман, а в том, что даже если и пойман, то разлитый в обществе этос воровством такое поведение не считает. И тем самым его поощряет (1),  а у потерпевших вызывает неловкое чувство, не позволяющее закричать караул.

Несколько слов о предположительном стеснении интеллектуальной свободы занудным требованием ссылок. Во-первых, знакомство с литературой вопроса и соотнесение с ней своего вклада скорее стимулирует, нежели душит мысль и во всяком случае помогает четче ее сформулировать. Во-вторых, никто не мешает вам сначала развить собственные идеи независимо, уединившись на своей башне слоновой кости, и лишь затем снизойти до посещения библиотеки, чтобы узнать, удалось ли вам сделать что-то новое и, если да, то что именно. Потому что если нет, то не будем больше загружать телеграф.

2. Мандельштамоведение -- очень профессиональный участок филологического поля, и вскоре ожидается выход «Мандельштамовской энциклопедии», где, по идее, можно будет справиться обо всем уже сделанном.

Десяток лет назад мне пришли в голову соображения об одном стихотворении Мандельштама, я стал их разрабатывать, а когда обратился к существующей литературе (включая публикации в периферийных и иных малотиражных изданиях), то слегка опешил, обнаружив, что примерно три четверти самостоятельно придуманного мной было уже открыто другими (2).  Статью я соответственно подсушил, на все, про что узнал, сослался, а свои кровные 25% с тем большим сознанием их ценности представил на суд человечества.

Что говорить, все мы люди и по своей природе в том или ином смысле эгоисты, хищники, а ввиду публичности нашей профессии -- честолюбцы. Но именно на этот случай и существует культура с ее законами, условностями, запретами. В порядке очередной банальности позволю себе уподобить цивилизацию правилам уличного движения. Стесняют ли они водителя? Еще как! Но одновременно и охраняют его права и, подчеркну, свободу, поскольку позволяют ему целым и невредимым приехать туда, куда ему нужно, и тем путем, который он предпочтет (3).

3. Водительская практика – важный культурный опыт. Я не зайду так далеко, чтобы солидаризироваться с американскими коллегами Ханны Арендт, которые отмахивались от ее теорий на том основании, что она даже не умеет водить машину, но какие-то начатки адекватной социализации эта практика в сознание, а главное, в подсознание водителя вводит.

Кроме того, и с самим честолюбием дело обстоит не так плохо. Настоящему честолюбцу неинтересно присваивать чужое. Ему хочется, чтобы его хвалили и премировали за то, что именно он совершил, открыл, изобрел, придумал. В этом, по Бурдьё, состоит его так называемое illusio. Этим он отличается от обычного эгоиста-тщеславца, которого почести, власть, деньги и т. п. радуют как таковые. Ему важно знать, что он пошел дальше других, сделал лучше других и т. д., и в этом смысле соотнесение собственной работы с достигнутым другими вовсе не противоречит его убеждению, что он сам свой высший суд, наперсники разврата.

Некоторые возражения касались моих широковещательных аналогий между терпимостью к плагиату и общими российскими бедами, происходящими из-за, мягко говоря, нетвердого различения своего и чужого также и вне словесной сферы. Авторы этих постов вступились за поруганную честь родины, упомянули о распространенности плагиата за ее рубежами и попросили не учить их, как жить, пообещав сами, без советов со стороны, заниматься критикой своего свинского правительства. Написано это было вполне грамотным языком, без прямых утверждений, что у вас, мол, негров линчуют (этот аргумент, наконец, полностью потерял силу, мало того, теперь их линчуют в РФ), но в на удивление традиционном стиле. Да и что за привилегия поносить правительство, которого, по де Местру, а если вдуматься, то и по Гегелю, after all заслуживаешь?

Отвечу еще одной серией банальностей. К сожалению, никто не отменял карамзинской формулы о положении дел в России: воруют. Никак нельзя считать завершенной и задачу, вставшую перед шварцевским Ланцелотом: после смерти Дракона убить дракона в каждом из воспитанных им граждан. В любой стране власти склонны к злоупотреблениям, но, возвращаясь к транспортной аналогии, нигде взяточничество автоинспекторов не достигает уровня, знакомого каждому московскому водителю, -- разве что в Мексике. Про проблемы с плагиатом в западной славистике я знаю не понаслышке и еще обращусь к ним ниже (пишет о них и Ронен), но мне кажется, что в русскоязычных изданиях и блогах имеет смысл обсуждать в первую очередь собственные проблемы, а не кивать на злодеев-иностранцев, -- из соображений как практической целесообразности, так и моральной желательности на себя, кума, оборотиться. Тем более, что даже говоря о западной ситуации, мы в большинстве случаев остаемся в пределах именно славистики, в значительной мере представляющей или отражающей российский этос. Это как с допингом в спорте – все равны, но некоторые более равны.

В духе вековой русской традиции, начальник (завотделом научного института, доктор наук, академик, научный руководитель) усваивает замашки всесильного владыки, в частности владыки над открытиями своих подчиненных, которые, со своей стороны, ощущают себя то ли крепостными, то ли зеками, все еще не выдавившими из себя рабов. Жаловаться, как правило, некому, так как, во-первых, у сильного всегда бессильный виноват (более признанный ученый априори считается правым в любом конфликте с младшим по званию), а во-вторых, трудно найти независимых свидетелей, учитывая, что жена (или любовница) и дочь (или сын) босса, как правило, работают в том же отделе, да и остальные всецело зависят от начальника. Понимание руководящей должности как высокого чина, подлежащего почитанию, увы, не редкость. Ученые, в свое время боровшиеся за свободу научного поиска, превращаются в охранителей своего положения, одной рукой приписывающих себе достижения подчиненных, а другой запрещающих неугодные им исследования.

4. Впервые этот круг проблем был затронут Ю. М. Лотманом (в его знаменитой статье 1962 г. «Идейная структура "Капитанской дочки") а систематически рассмотрен затем О. Б. Заславским («Проблема милости в «Капитанской дочке»// Русская литература. 1996. № 4. С. 41–52).

Согласно новейшим политологическим исследованиям, сталинский строй представлял собой не примитивную командную систему, а гибкую организацию мафиозного типа. Или из другой, но родственной оперы: упование Маши Мироновой не на правосудие, а на милость и вся система стоящих за этим социальных отношений (4), актуальны и сегодня. Более того, правосудия все нет, но и с милостью тоже не ахти. Так что, откуда это не тронь наших, непонятно.

Многие из отозвавшихся на статью Ронена выразили недовольство тем, что он не назвал имен обвиняемых/подозреваемыхВозможно, они правы. Но, прежде всего, следует поблагодарить Ронена за то, что он вообще поднял тему, ибо в результате процесс все-таки пошел. Так, некоторые из не названных им имен (например, некоего француза, подозреваемого в плагиате у И. Ю. Светликовой) уже попали в круг общественного внимания. Но главное, что на обсуждение был вынесен сам феномен плагиата, причем выяснилось, что по этому вопросу вовсе нет ожидаемого консенсуса, так что первоочередным делом является, по-видимому, не преследование виновных (задача крайне трудоемкая, даже когда выполнимая), а достижение того уровня общественного сознания, при котором хотя бы большинство согласно, что брать чужое нехорошо. Ведь общественный порядок держится не исключительно на наличии карательных органов, а, вот именно, на общепринятости правовых и этических норм.

Обсуждая статью Ронена с одной российской коллегой, я услышал в ответ: «Знаешь, мы с такой-то часто беседуем на профессиональные темы, а на другой день она, глядишь, уже публикует мою мысль» -- «И ты не протестуешь?» -- «Ну, как-то неудобно, и потом, я-то ведь, может, и не соберусь это написать...» -- «Но если бы ей было очевидно, что, не сошлись она на тебя, будет скандал, а каждый раз ссылайся,  окажется, что своего у нее не так уж много, то, может, она бы печаталась не быстрей тебя? Но ведь она уверена, что ни с твоей стороны, ни со стороны общественности ей ничего не угрожает...»

Называть имена трудно по ряду причин. Когда это люди, которых ты считаешь виновными перед тобой самим, то даже если ты полностью владеешь информацией, ты испытываешь неловкость, опасаешься заработать репутацию параноика, сутяги, приоритетчика. Когда же это касается других, то ты, как правило, не уверен, достаточно ли полно ты осведомлен. Иногда плагиат вообще недоказуем, например, в таком типовом случае, как опубликование под своим именем результатов из чужого доклада; есть и более тонкие случаи.

5. Решиться на это мне помогло сознание, что я отстаиваю права не только свои, но и своего соавтора – Михаила Ямпольского.

Чтобы не оставаться в пределах государства российского, скажу, что в Штатах мне приходилось минимум дважды присутствовать на докладах, где мои результаты без каких-либо намеков на мое авторство преподносилась докладчиком в качестве своих собственных. В одном случае докладчица упорствовала даже после моей тактичной реплики (5),  в другом мне удалось -- путем терпеливой работы с докладчиком и его стопроцентно добросовестным соавтором -- добиться отражения моих заслуг в печатном варианте работы.

Особый подкласс образует присвоение чужих результатов под флагом следования заданному формату, удобному для плагиаторов. Удобный формат этот иногда определяется издателем, заботящимся о коммерческом успехе книги и потому рекомендующим освободить текст от громоздкого ссылочного аппарата. Автор такой книги иногда сам дарит тебе экземпляр -- с невинной улыбкой и благодарственной надписью, в которой указывает, на каких страницах ты найдешь свои любимые маленькие открытия (было со мной). В других случаях автор сам избирает формат, не предполагающий ссылок на литературу, и излагает в нем, наряду со своими собственными результатами, а также чужими, уже вошедшими в научный обиход, еще и результаты, пока что не опубликованные, но показанные ему его учеником (было не со мной).

В пример этим авторам не постесняюсь поставить то, как в предисловии к книге о Зощенко я старательно отдал должное бывшей ученице, высказавшей важную для моей концепции идею. Об этом своем научном подвиге я давно забыл бы, если бы время от времени не получал за него комплименты от потрясенных коллег. Honesty is the best policy. Искренно не понимаю, почему сослаться на предшественников может казаться трудным и неприятным делом. Правду говорить легко и приятно. К тому же, адекватный список использованной литературы скорее украшает публикацию. В чем я всегда готов покаяться, так это в невежестве. Но и тут есть средство: работа до сдачи в печать посылается коллегам (разумеется, таким, которые выше подозрений), и они указывают тебе на пробелы в твоей библиографии и начальном образовании.

Осталось рассмотреть распространенную тенденцию к замалчиванию чужих работ, которое, выражаясь по-пушкински, схоже с плагиатом боком одним -- нежеланием поминать имя другого, но отлично решимостью отказывать в существовании не только ему, но и его идеям. Однако это особая тема.  






 











Рекомендованные материалы



Генерал Гоголь. История одного открытия

« Я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей моей собственной дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага… преследовал его злобой, насмешкой и всем чем ни попало»


Подробности

Он уходит, но загадка недоданных подробностей продолжает, выражаясь поэтически, подобьем смолкнувшего знака тревожить небосклон… И занимает меня до сих пор, полтора десятка лет спустя.