05.10.2006 | Виньетки

Live and let die

О перечитываемом

Последнее время кривая смертности среди знакомых резко пошла вверх, и некролог занял неподобающе центральное место в системе жанров. К виньеткам, допускающим разработку и такой тематики, это имеет прямое отношение.

Невольно приходит на ум летальная стилистика тридцатых годов.

Вот одно из самых щегольских предложений, когда-либо написанных по-русски, с эстетским любованием  завершающее одну из лучших написанных по-русски новелл: 

Но камень был, как тело, теплый, и внезапно я понял то, чего, видя, не понимал дотоле, почему давеча так сверкала серебряная бумажка, почему дрожал отсвет стакана, почему мерцало море: белое небо над Фиальтой незаметно налилось солнцем, и теперь оно было солнечное сплошь, и это белое сияние ширилось, ширилось, все растворялось в нем, все исчезало, и я уже стоял на вокзале, в Милане, с газетой, из которой узнал, что желтый автомобиль, виденный мной под платанами, потерпел за Фиальтой крушение, влетев на полном ходу в фургон бродячего цирка, причем Фердинанд и его приятель, неуязвимые пройдохи, саламандры судьбы, василиски счастья, отделались местным и временным повреждением чешуи, тогда как Нина, несмотря на свое давнее, преданное подражание им, оказалась все-таки смертной.  («Весна в Фиальте», 1938)

Не «умерла», а «оказалась все-таки смертной»! Заметим, кстати, «фургон» и «желтый автомобиль» (поезд, понятное дело, после Толстого исключается).

А вот созданные в те же годы вариации на ту же, в сущности, тему (и тоже вошедшие в пословицу): 

- Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! («Мастер и Маргарита», гл. 1; вскоре появится, правда, не автомобиль, но все-таки трамвай);

- Вы когда умрете?

- Это никому не известно и никого не касается

- Ну да, неизвестно, -- послышался все тот же дрянной голос из кабинета, -- подумаешь,  бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени, в клинике Первого МГУ, в четвертой палате. («Мастер и Маргарита»,  гл.18).

А вот десятью годами раньше, в общем, то же (заметим, кстати, автомобиль -- «Антилопу»):

Козлевич вспомнил о погибшей «Антилопе», с ужасом посмотрел на Паниковского и запел латинскую молитву.

-- Бросьте, Адам! -- сказал великий комбинатор. - Я знаю все, что вы намерены сделать. После псалма вы скажете: «Бог дал, бог и взял», потом: «Все под богом ходим», а потом еще что-нибудь лишенное смысла, вроде: «Ему теперь все-таки лучше, чем нам». Всего этого не нужно, Адам Казимирович. Перед нами простая задача: тело должно быть предано земле.

Было уже совсем темно, когда для нарушителя конвенции нашлось последнее пристанище Паниковского положили в яму, накопали палками земли и засыпали При спичечных вспышках великий комбинатор вывел на плите куском кирпича эпитафию:

 Здесь лежит МИХАИЛ САМУЭЛЕВИЧ ПАНИКОВСКИЙ человек без паспорта.

 Остап снял свою капитанскую фуражку и сказал:

-- Я часто был несправедлив к покойному. Но был ли покойный нравственным человеком? Нет, он не был нравственным человеком. Это был бывший слепой, самозванец и гусекрад. Все свои силы он положил на то, чтобы жить за счет общества. Но общество не хотело, чтобы он жил за его счет. А вынести этого противоречия во взглядах Михаил Самуэлевич не мог, потому что имел вспыльчивый характер. И поэтому он умер. Все!

Козлевич и Балаганов остались недовольны надгробным словом Остапа. Они сочли бы более уместным, если бы великий комбинатор распространился о благодеяниях, оказанных покойным обществу, о помощи его бедным, о чуткой душе покойного, о его любви к детям, а также обо всем том, что приписывается любому покойнику. Балаганов даже подступил к могиле, чтоб высказать все это самому, но командор уже надел фуражку и удалялся быстрыми шагами. («Золотой теленок», гл. 25)

Заметим и обнажение жанровой полемики с надгробным каноном. Оно, как будто, восходит к «Одесским рассказам» Бабеля, то есть уже к двадцатым годам:

Колесница подъехала к кладбищенской синагоге. Гроб поставили на ступени. Тетя Песя дрожала, как птичка. Кантор вылез из фаэтона и начал панихиду. Шестьдесят певчих вторили ему. И в эту минуту красный автомобиль вылетел из-за поворота. Он проиграл "Смейся, паяц" и остановился Четыре человека вылезли из-под красной крыши и тихим шагом поднесли к колеснице венок из невиданных роз. А когда панихида кончилась, четыре человека подвели под гроб свои стальные плечи

Впереди шел Беня Крик Первым приблизился он к могиле, взошел на холмик и простер руку.

- Что хотите вы делать, молодой человек?-- подбежал к нему Кофман из погребального братства.

- Я хочу сказать речь, -- ответил Беня Крик.

- Господа и дамы, -- сказал Беня Крик, -- господа и дамы, -- сказал он и солнце встало над его головой, как часовой с ружьем. -- Вы пришли отдать последний долг честному труженику, который погиб за медный грош. От своего имени и от имени всех, кто здесь не присутствует, благодарю вас. Господа и дамы. Что видел наш дорогой Иосиф в своей жизни? Он видел пару пустяков. Чем занимался он? Он пересчитывал чужие деньги. За что погиб он? Он погиб за весь трудящийся класс. Есть люди уже обреченные смерти. И есть люди, еще не начавшие жить. И вот пуля, летевшая в обреченную грудь, пробивает Иосифа, не видевшего в своей жизни ничего, кроме пары пустяков. Есть люди, умеющие пить водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее. И вот первые получают удовольствие от горя и от радости, а вторые страдают за всех тех, кто пьет водку, не умея пить ее. Поэтому, господа и дамы, после того, как мы помолимся за нашего бедного Иосифа, я попрошу вас проводить к могиле неизвестного вам, но уже покойного Савелия Буциса.

И, сказав эту речь, Беня Крик сошел с холмика Беня бросил первую лопату и перешел к Савке. Он заставил кантора пропеть над Савкой полную панихиду, и шестьдесят певчих вторили кантору. Савке не снилась такая панихида, поверьте слову Арье Лейба, старого старика. («Как это делалось в Одессе»)

Здесь ход вроде бы  противоположный, не на снижение, а на повышение, но пародийность ритуала налицо (заметим, кстати, автомобиль, на этот раз «красный»). Правда, в надгробной речи Остапа меньше диалектики, но общий тонус сходный (у Остапа Щеглов возводит его к  риторике Сталина). Да и вообще, философские глубины Бени Крика Остапу не чужды, ср. рассуждения о блондине и брюнете в его васюкинской лекции:

-- Предмет моей лекции -- плодотворная дебютная идея Даже с ничтожными силами можно овладеть всей доской. Все зависит от каждого индивидуума в отдельности. Например, вон тот блондинчик в третьем ряду. Положим, он играет хорошо...

Блондин в третьем ряду зарделся.

-- А вон тот брюнет, допустим, хуже. Все повернулись и осмотрели также брюнета.

-- Что же мы видим, товарищи? Мы видим, что блондин играет хорошо, а брюнет играет плохо. И никакие лекции не изменят этого соотношения сил... («Двенадцать стульев», гл. 34)

Ср. выше:

Есть люди, умеющие пить водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее.

Влияние Бени Крика на Бендера отмечено Щегловым — в комментариях к гл. 5-й «Двенадцати стульев», первой же, где появляется Остап, причем в связи с его «апельсиновыми штиблетами» (кстати, в гл. 28-й Бендер расхаживает уже непосредственно в «малиновых башмаках»). А «малиновые штиблеты» Бени есть в том же рассказе, что и надгробная речь, немного раньше (и, кстати, рядом с упоминанием о смертоносном автомобиле): 

- Стыд, мосье Тартаковский, в какой несгораемый шкаф упрятали вы стыд? Вы имели сердце послать матери нашего покойного Иосифа сто жалких карбованцев

Тут Беня сделал паузу. На нем был шоколадный пиджак, кремовые штаны и малиновые штиблеты.

- Десять тысяч единовременно, -- заревел он А если нет, тогда выйдем из этого помещения, мосье Тартаковский и сядем в мой автомобиль...

Возвращаясь к надгробным речам, образец философски-объективного, чуть ли не удовлетворенного, отношения к смерти находим у Толстого:

Александр Первый для движения народов с востока на запад был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен русскому человеку, как русскому, делать было больше нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер. («Война и мир», т. 4, ч. 4, гл. 11)

Ср. бендеровскую эпитафию Паниковскому:

Но общество не хотело, чтобы он жил за его счет. А вынести этого противоречия во взглядах Михаил Самуэлевич не мог И поэтому он умер.

... Какое отношение имеет это к виньеткам? По мере сил о живых, как и о мертвых, я пишу aut bene aut nihil -- до поры до времени, чем и кончаю предисловие к «Эросипеду»:

Умолчания, впрочем, не окончательны, или, если воспользоваться макабрическим англицизмом, не терминальны: заведен и пополняется файл, который я, с оглядкой на Ходжу Насреддина («за тридцать лет  либо я, либо шах, либо ишак — кто-нибудь умрет»), про себя называю посмертным.

Участившиеся смерти вроде бы должны близить момент истины, но предвидимая реакция Козлевича и Балаганова заранее расхолаживает. Пока что натаскиваю себя равнением на классиков.

P. S. Недавно показал одну из новых посмертных виньеток Кате. «Да-а, тут на целое кладбище», — отрецензировала она.

Если вдуматься, посмертность вообще сродни виньеткам. В узком смысле посмертны только те, которые слишком задевают кого-то и при его жизни непубликабельны. Но в принципе тот или иной градус терминальности есть в любой, самой невинной из них. Ведь задача состоит в том, чтобы свести образ персонажа к одному-двум штрихам и словечкам и не предоставить ему ответного слова — никогда не дать ему оправдаться. Как если бы это была не виньетка, а эпитафия. Формально виньетист может ссылаться на лаконизм, эмблематичность, пуанту, closure, но все это эфемизмы убийственной точности попадания. Была Ниной/бабочкой, а стала литературным/энтомологическим экспонатом. 

***