18.10.2016 | Театр

Мама, открой!

Про «Озеро надежды» Владислава Наставшева в Новом Рижском театре

Премьеру «Озера надежды» Владислава Наставшева в Новом Рижском театре сыграли год назад, тогда я о нем слышала от рижских друзей много хорошего, но увидеть пришлось только  в мае, когда «Озеро» включили в программу Latvian theatre showcase как один из лучших латышских спектаклей сезона. Заранее рассказывали, что  спектакль этот, для которого Наставшев сам написал пьесу, - автобиографический (ну а мне-то что?), а главная его тема -  жизнь русских в Латвии, тоже, понятное дело, весьма далекая от меня. Но к тому, что происходит на сцене, подключаешься  мгновенно.

Спектакль играют по-русски - а как еще играть историю про русских, для которых язык и покинутое отечество  – одна из главных жизненных проблем?

Своему герою режиссер отдал все – свое имя, свою профессию, друзей и любимых, свою маму и ее жизнь, в конце концов свой номер телефона, адрес и ремонт в квартире, который и стал главной движущей силой сюжета. Наверное, он мог бы сам и сыграть себя (в конце концов Наставшев получил в Питере диплом актера), но, пожалуй, это было бы уже слишком.

Влада играет Интар Решетин, специально приглашенный из театра Дайлес и со сцены удивительно похожий на оригинал, похожий, как талантливая карикатура. Вообще в этом спектакле поражает не только непривычный уровень откровенности, но и крайняя степень самоиронии. Каково это показать себя таким – капризным, инфантильным, снобским, обидчивым, показать свою маму смешной, отца - нелепым, любовника – самодовольным и глуповатым.  Глядя на сцену, все время думаешь: ну, не может же быть, что прямо так все в жизни Влада и было, наверное что-то изменил. А вдруг нет?

Действие начинается с видео: мы видим, будто в квартирный глазок кривую перспективу лестничной клетки и гигантские очки Влада, трезвонящего и барабанящего в дверь, с криками «Мама, открой!». Мама не открывает – потом выяснится, что она в наушниках заснула перед телевизором - Влад злится и волнуется одновременно, звонит подруге Гуне, прося вызвать службу спасения, чтобы вскрыли дверь, а то у него кончились деньги на телефоне. В конце концов пожилая мама просыпается, семенит  к двери и мы видим, что ее играет та самая Гуна Зариня, которой Влад только что звонил. Зеркальные отражения и рифмы множатся с первой сцены. Влад раздраженно кричит, что нужно срочно отменить службу спасения, а то приедут и придется платить 200 евро (ох, еще и безденежье!), мама со сна не понимает, о чем речь. Он, в досаде: «Мама, я тебя ненавижу!». И она отзывается счастливо: «Вернулся!».

Это история о немолодой маме и ее взрослом сыне, живущих вдвоем в тесной двухкомнатной квартирке советского блочного дома на окраине Риги. Русская семья, русское телевидение, русский язык, воспоминания, знакомые и праздники. Немодный район, непрестижная квартира с потолками 2.50, забитая старой мебелью и давно не нужными вещами. Любовь и ссоры, мучительно жить вместе и невозможно отдельно. Сын хочет вырваться из тисков прошлого, совка, бедности, «русского мира» и не может, потому что все главное остается именно там и не отпускает.

Наставшев ставит спектакль в Новом Рижском театре, знаменитом постановками, использующими документальные технологии в поисках национальной идентичности. Спектакли Алвиса Херманиса исследуют латышскую историю и современность, результаты разрушения деревни и участия в войне, традиционные праздники, поэзию, любовь и старость. Рассказывая даже о конкретных людях, постановки Херманиса делают большие и малые обобщения, а спектакль Наставшева кричит о конкретном,  строится из деталей собственной жизни. Но кажется, что это какая-то крайняя степень все той же линии  поисков латышской идентичности НРТ, теперь сфокусированных на одном человеке – русском интеллигенте, ставшем частью латышской культуры.

У мамы есть ухажер дядя Миша, он когда-то давно приехал из Новосибирска, где по его воспоминаниям, как в Греции «есть все» и даже в театре он был однажды – тоже в Новосибирске. Дяде Мише теперь Путин присылает пенсию и далекая Россия по другую сторону границы видится ему почти что раем. Вообще все русские тут смотрят русское телевидение и ведут разговоры о России, поддерживая ее нынешний курс. Как говорит обаятельный здоровяк Витя, автослесарь и бойфренд героя – «В России хоть и трудно, но там все за всех». Влад бьется среди них – «свой среди чужих, чужой среди своих»: «Мама,  ты зомби, ты смотришь  пропаганду по телевизору», - протестуя против того, чтобы идти на 9 мая к памятнику Освободителям.  «А ты совсем олатышел, - запальчиво отвечает она, - должно же быть у человека что-то святое!». С Витей он спорит про Украину: «Нет, ты скажи, наши там есть или нет?», но Витю не прошибешь, он точно знает: американцы там есть, а русская – только помощь. Это можно понять, живется им нелегко, нужна какая-то опора: мама-химик в 90-е работала дворником, дядя Миша вспоминает суровые зимы, когда ей было особенно туго. Многие, хоть и давно живут в Латвии, так и не знают как следует языка. Все русские в разговорах повторяют: «я не гражданин Латвии, у меня только документ жителя» -  у каждого есть на этот счет своя история и своя обида, ясно, что сюжет о гражданстве действительно болезненный.  И вот теперь они встречают Новый год два раза: сначала по русскому времени слушают поздравление российского президента, через час по местному – латышского. Латышские зрители  хохочут над этой деталью, русские – не видят в ней ничего смешного, все так делают.

Наставшев, как кажется, сочинял спектакль из того, чем жил в момент репетиций. Во-первых, из самих репетиций. Рассказывает Вите:  «Тебя будет играть Андрюша Кейш». Тот доволен:  Кейш – звезда. «А сам ты будешь выходить и объявлять названия эпизодов. Вот попробуй». Витя с лучезарной улыбочкой конферансье пробует. И Витю-Витю, и Андриса-Витю играет Кейш. Наблюдение за наблюдающим за наблюдающим. Дядя Миша рассказывает, что ему с подачи Влада звонил актер Вилис, спрашивал, можно ли с ним поговорить для спектакля про жизнь русских.  Дядю Мишу, понятное дело,  играет Вилис Даудзиньш. Ремонтный рабочий Константин консультирует по русской теме актера Каспара, надо ли говорить, что самого маляра играет Каспар Знотиньш. Зеркала и двойники.

Наставшев фиксирует наше внимание на том, что для меня всегда было загадкой: латышской интеллигенции, людям, свободно и без акцента говорящим по-русски, живущим на тех же рижских улицах, в тех же домах, - о русских в Риге надо рассказывать, потому, что сами они с ними никогда не общаются. Две культуры в одном городе не смешиваются, как вода и масло. Или даже как цивилизации из разных измерений в фантастических романах – живут рядом, но не видят друг друга. Я не раз спрашивала знакомых латышей: «А у вас русские друзья есть?»  - задумываются: «Вроде нет». Русские знакомые изумляются: «У тебя есть друзья-латыши? Где ты их взяла?». Там же. Сам Влад Наставшев – один из немногих, кто может существовать в двух измерениях сразу - латышская богема русского происхождения.

Мне кажется, этот спектакль дает голос важной части русского населения Латвии – той, которая  живет не прошлым своей оставленной родины и не нынешними ее победами, а жизнью той страны, в которой эти люди давно или не очень укоренились.

Наставшев играет в документальные технологии с самого начала: заставляет простодушного Витю наговорить на диктофон откровенное интервью о том, как он подростком почувствовал свою гомосексуальность. Это очень в духе сегодняшнего документального тренда – использование исповедей и шокирующих признаний. Но, поиграв, тут же бросает -  для спектакля эта исповедь ему не нужна, просто герой хотел похвастать обаятельным Витей. И вздохнуть, как в анекдоте, что вот ведь  повезло Вите: у него жена, ребенок и молодой любовник Павлик (ох, значит с личной жизнью у героя тоже все не слава богу).

Ремонт - это то, что объединяет всех  и когда эта тема встает в полный рост в спектакле, зал забывает о культурных различиях. Влад пригласил «русских» ремонтных рабочих: перед нами Константин – полурусский–полулатыш и его белорусская жена. У них все те же проблемы с гражданством, с работой, заработками в России и в конечном счете с самоидентификацией. Кто мы в этой стране – неясно, но какую страну можно назвать своей, тоже непонятно. Маляры рассказывают свои истории и они настоящие - интервью, взятые по технологии документального театра у тех самых рабочих, что ремонтировали квартиру Влада. «Покрасим, поклеим обои», - солидно обещает Константин, - «Нет, -протестует герой, - я хочу голые бетонные стены. Это честно». – «Но они же кривые», -  «Не надо ничего выравнивать! Бетон - это красиво!», - сердится Влад, который хочет сделать из ремонта 50-метровой квартиры эстетический жест полной откровенности. С концепцией: «да, я живу на окраине в советском блочном доме и не хочу этого скрывать».

Ремонт – это прощание с прошлым, вынутые с антресолей воспоминания. Одна из самых узнаваемых сцен – разбор старого шкафа, того самого шкафа, из которого в начале спектакля выходят семейные тайны – истории отца и деда. Того самого шкафа, который по рассказам Наставшева больше двадцати лет простоял в его рижской квартире и спектакль стал отличным поводом расстаться с ним. Шкаф перед ремонтом надо разобрать, чтобы выкинуть старье, но мама кидается на спасение каждой вещи: «как выкинуть, это же память о бабушке!», «это же чистая шерсть!», «это еще можно использовать!», «это я давно искала!». Торопливо выхватывает вещи из горы, которую Влад планирует выкинуть, как из костра. Стопка старых журналов - «Мама, это все можно скачать в интернете!». Картонки от яиц – «Мама, ты бомж?».

Со старыми вещами из шкафа извлекается прошлое: бальные танцы, занятия музыкой, скрипка. Маленький Влад в шортах и со скрипочкой стоит на табуретке и пиликает. «Мама, я хочу писать!», «Мама, я хочу гулять!». Интеллигентная мама, для которой все надежды сошлись в сыне, неумолима.

Настоящие, взятые из собственной квартиры шкаф, линолеум, стулья, настоящая одежда мамы, которую носит актриса, даже настоящие слова мамы - непричесанный текст, сохраняющий особенности ее речи (обо всем этом Наставшев рассказывает в интервью) казалось бы настаивают на том, что это  очень частная история. Но тут ее приватность переведена в публичность с такой высокой степенью рефлексии, что интимное становится всеобщим. Не только потому, что все мы делали ремонт или ссорились с мамой, досадуя на ее несовременные взгляды, что мы узнаем наши кухонные споры и тесный быт. А потому, что мы видим, как на самом деле безнадежно неточны любые попытки в чем-то признаться со сцены. Вспоминаются «8 1\2» Феллини, где автобиографический фильм, который снимает герой,  выглядит, как отражение в кривом зеркале.

Ремонт закончен, Влад покупает в опустошенную квартиру мебель: «Смотри, мама, это винтаж». Она откликается печально: «А я хотела все новое…» . Мама слушает по телевизору во всю мочь русскую разлюли-малину Кадышевой. «Мама, надень наушники!», - кричит Влад, мечтая, чтобы телевизор заткнулся.  Герой кажется знакомым, своим и понятным в каждой реакции -  как бы мне хотелось, чтобы «Озеро надежды» посмотрели мои московские друзья, хоть и понимаю, что это вряд ли случится. Мама отворачивает сыну голову, если хочет, чтобы он не слышал, вынимает ему руки изо рта, как маленькому, чтобы не грыз ногти. Он досадливо дергается: «Ну, мама!». И наклоняет к ней голову: «Мама, смотри, у меня здесь лысина?»

Источник: "Театр", 24.09.2016,