26.10.2015 | Pre-print

Мозаика малых дел — 17

Заключительная часть путевых записок Леонида Гиршовича

Театр начинается с раздевалки. Большой театр начинается с Аполлона, который, в отличие от маршала Жукова, правит своей квадригой на полусогнутых. Новенький фиговый листок впечатляет величиной, больше напоминает гульфик и сгодился бы одному из коней. Какое счастье, что девочка, с которой я учился в одном классе, теперь народная избранница.

Снаружи Большой театр — это образцовая формочка для песочницы, в которой выпекалась добрая половина всех районных домов культуры. Условились встретиться возле колонн. Как и мне, Ире здесь все внове: да, конечно, была когда-то, в «школьные годы чудесные, с дружбой, с книгой, с песнею». Наши места в ложе первого яруса над оркестром. Чувствуешь себя царем Мидасом: чего ни коснется твой взгляд, все превращается в золото, будь то медь в оркестровой яме, будь то занавес в двуглавых орлах, будь то его навершие, так называемый «арлекин», весь в победоносных съездовских фанфарах с красными стягами, а еще выше, где в районных домах культуры писали: «Искусство принадлежит народу», аккорды глинковского «Славься!», те, что на его могиле. Только милостью богов Мидас не околел с голоду.

            Гений Сорокина воспел это декорированное золотом имперское влагалище, упустив из виду, правда, такую сушественную деталь, как оркестровая яма, где самоварная медь глумится над певцами. Не знаю, кто уж тут виноват — дирижер ли, элементарно не прибравший оркестр, Чайковский ли, бранившийся при слове «Вагнер», а сам был неспособен устоять перед соблазном вагнеровского оркестра. Но скорей всего акустика ни к черту.

У певцов средний бал — пятерка с плюсом, а Настя-Кума на семерку, на десятку. Дуэты, ансамбли — брави-брависсими. Незнакомая музыка в любом случае по первому разу мне открыться не может (кому-нибудь другому — возможно), но два последних акта «Чародейки» в высшем смысле этого слова «чайковские», без натужной народности, как в первом акте, без этой клюквы, которую Чайковский почитал для себя обязательной. (Где Римский-Корсаков велик, а Мусоргский гениален, там Чайковский, до кончиков ногтей западник, мастерит слащавый а ля рюсс. По большому счету, это относится и к andante cantabile из Первого квартета, исторгавшему у Толстого слезы — по свидетельству Сабанеева.)

Сценическая картинка, как в старые добрые времена — красоты неописуемой, в лучших традициях «Интуриста»: Ока сверкает, ладья с княжичем по ней скользит — Рерих! Режиссура, правда: «раз-два-три — фигура, замри!», но тут концепция.

Короче говоря, врозь каждое колесико крутится, а вместе — стоп-машина. Аполлон-кифаред, кружащийся со своими красавицами вокруг люстры, тоже несовместим с краснознаменным ликованием фанфар.

Нет, сеанс очернительства еще не окончен. В перфекционистком запале я приобрел у капельдинерши брошюру: П.И.Чайковский, "Чародейка", опера в четырех действиях, либретто Ипполита Шпажинского, 1887 год, история создания, фрагменты переписки композитора с певицей, несколько старых фотографий и полный текст либретто («Врасплох, знать, надумал накрыть невзначай» — Чайковскому везло на либреттистов). А предварял это все «лонг лист» с именами тех, кому Большой театр обязан нынешним своим великолепием.

Номером вторым Швыдкой, «Заместитель Председателя Попечительского Совета государственного академического Большого театра России, специальный представитель Президента Российской Федерации по международному сотрудничеству». Есть люди, готовые нести свой крест придворного лизоблюда до конца. Именно крест. Ибо жить под девизом «здесь и сейчас» куда тяжелее, чем «там и когда-нибудь». Легко с мрачным видом сосать лапу и на все говорить: «Без меня». Ты попробуй крутиться, выкручиваться, изворачиваться при любой игре с хорошей миной. А в награду? Как доносчику первый кнут, так лизоблюду первый плевок. Но он готов все претерпеть во имя жизнеутверждающих ценностей конформизма. Взять других популярных актеров: Мединского, тщедушного телом, но сильного духом, думскую козу Дусю, мечтающую искусственным путем наплодить страну маленькими вовами, или другую козочку, справедливо считающую, что блеять можно только на одном с ней языке, или труппу злобных клоунов под руководством Рыжика, или несчастного, явно наступающего на хвост собственной песне, Милонова, или несравненного автора геополитических фэнтези — лет пятнадцать назад, еще не зная этого имени: Дугин, я проглотил его «Русскую вещь» в один присест — все эти актеры, в скором будущем погорелого театра, суть те, за кого себя выдают. Какие к ним могут быть претензии? Бог любит всех. Он только не любит, когда творение обманывает Творца.

Я оставил себе на память золотого цвета билет и поблагодарил Иру за полученное удовольствие.

-- Послезавтра в этот час уже буду подлетать к Берлину.

            Боже! Точно так же несколько дней назад кто-то, гуляя по Барселоне, говорил себе: послезавтра в этот час уже буду подлетать к Дюссельдорфу... «Не за себя молю», — пел Шаляпин на сцене Большого.

 

*

Узнал новое слово: «молочка». Как «оборонка» или «Ленинка». Заглянул к моей марийке — взять сушек на дорогу. При виде меня с чемоданом она кокетливо всплеснула руками:

-- Ой, уезжаете уже? Ну, счастливо добраться.

-- А вам, Ирина Васильевна, счастливо оставаться. Как тут у вас, все в порядке?

-- Все в порядке, спасибо зарядке. Вот, молочки нет. Вологда не поставила Москве. Раньше поставляла десять... — чего, не расслышал, — а теперь только две. Постоянный клиент, седой такой, каждый день ходил — перестал.

-- Может, умер?

На этой мажорной ноте мы расстаемся.

-- Погодите! — нырнула в магазинный потрох и вынырнула. — Вот вам на память, это наша, из Марий Эл, — протягивает двухсот пятидесятиграммовую бутылочку с глянцевой этикеткой: «Бальзам «Огни Марий Эл»». — Будете с чаем пить, это от простуды хорошо, — и подставила щеку для поцелуя.

От Павелецкого вокзала авиаэкпресс в Домодедово как стоил четыреста рублей, так и стоит. Я уже жаловался, что страдаю произвольным имязамещением: нажимаю на кнопку «Миронов» — выскакивает «Меркурьев», вместо «тополь», автомат выдает мне «окунь». Так же и «Павелецкий вокзал» — обращается в «Савеловский», хоть ты тресни. Спасибо,  Шейнкер научил:

-- Обращение Савла в Павла, а не наоборот.

Примечание. «Когда же он (Савл) шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба. И упал он на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл! что гонишь Меня?». Так на пути в Дамаск свершилось обращение Савла. В дальнейшем под именем Павла он проповедовал христианство в греческих городах, за что был прозван «апостолом язычников». Как римский гражданин, не мог быть повешен (предан «позору распятия») и, подобно Иоанну Крестителю, был обезглавлен, предположительно в правление Нерона.

Жизнь — комментарий к собственному Я, к этой крупице божественного в Себе. Мне понятна мысль, что прежде была Тора, а человек сотворен, дабы ее познавать (осознавать Себя). Поэтому и люблю читать сноски, примечания, комментарии, даже без нужды (а редактор берет и вычеркивает мои сноски). Замечу, что русское «себя», не имеющее именительного падежа, вполне Себе тетраграмма.

            Пассажирских «боингов» в небе, как перелетных птиц. В брюхе у них масса людей. Человек это «кто», масса это «что». Массовая смерть так же невозможна, как невозможен массовый героизм. Возможно массовое убийство, возможен массовый психоз. Тот самолет, летевший из Барселоны в Дюссельдорф, — имя ему «Крылья Германии». А другой, в котором я, — «Воздух Берлина». Когда летишь компанией «Эр Берлин», то на прощанье стюардесса предлагает каждому шоколадное сердечко в красной фольге. Я беру два.

-- Ich habe zwei Enkelkinder. Bis jetzt zwei. (У меня двое внуков. Пока что два.)

Время, назад — на два часа. От Любы эсэмэска: ее последняя книга получила премию. «Получила премию. Еще ничего не знаю. Судя по реакции Колетт, престижную».

 

27 февраля — 23 апреля 2015 г.