Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

18.05.2015 | Общество

После бала

О поколении, для которого «деды-победители» были просто отцами

Страсти все не утихают. Оно и понятно: тема и правда болезненная. Она, эта тема, — тема «гибридная», как и все прочее теперь: гибридная война, гибридный мир, гибридная история, гибридная память. И все, как всегда, свалено в одну кучу — совершенно искренние и действительно возвышенные чувства самых разных людей, привыкших понимать это событие как исключительно семейное дело, и разухабистый «пир победителей», победителей непонятно кого и чего.
К сентиментальности я отношусь неплохо. Более того, я и сам вполне сентиментален. Сентиментальность, если она не сопровождается надрывной крикливостью и ударяющим в нос дурновкусием, несет в себе катарсический потенциал. А мелодрама — это вовсе не низкий жанр, это младшая сестра трагедии, в счастливых случаях поднимающаяся до ее подлинного и очистительного, а не ложного, симулируемого пафоса.

То, что власть всегда использует частные человеческие чувства и светлые человеческие порывы, человеческий энтузиазм и жертвенность в своих исключительно шкурных и неблагородных, мягко говоря, целях, давно известно. Это, можно сказать, общее место.

Я в данном случае о другом. О тех самых «дедах», которым «спасибо за победу».

Это сейчас они «деды», а для кого-то и «прадеды». Это сейчас их стало удручающе мало. И вполне понятно, что по мере их убывания и — чего уж там — постепенного исчезновения эти вполне реальные — живые или ушедшие — люди превращаются в общественном и индивидуальном сознании в черно-белые картинки, покрытые густым, приторным и не очень прозрачным лаком. Это неизбежно, как неизбежно отчуждение реальной и не всегда аппетитной истории в удобный для употребления миф.

Я уже говорил, и не один раз, о том, что люди моего поколения, для которых «деды» были «отцами», «дядями» и «тетями», видят это все не вполне так же, как это видят те, кто помоложе.

Я рос среди фронтовиков, они были повсюду. И никакого специального отношения к ним не было. Что было вполне естественно: они всего лишь принадлежали к тому поколению, на голову которого упала война. Так уж случилось.

Они были совершенно разные — умные и глупые, добрые и жестокие, благородные и подлые, щедрые и жадные, красивые и уродливые.
Вокруг меня было очень много инвалидов — это воспринималось как часть нормального и привычного антропологического ландшафта. Вокруг меня было очень много тяжелых и иногда очень шумных и скандальных алкоголиков.

Я в изрядных количествах видел в электричках и на рынках так называемых «самоваров», грохотавших на своих маленьких платформах-подставках с подшипниковыми колесиками. Такими же точно колесиками гремели по тротуарам самодельные мальчишеские самокаты.

Я слышал вокруг себя много разговоров и рассказов про военный быт. Мне, выросшему на книжках про героев вообще и про пионеров-героев в частности, он казался предательски непривлекательным.

Фронтовики клубились около пивных точек. Они ругались, обнимались, пели хриплыми голосами. Я слышал, как один из них рассказывал другому о том, как он был в плену. «У немцев там был порядок знаешь какой? — с непонятным мне почтением говорил он. — Не то что у нас. Там не посачкуешь. Там тебе быстро…»

Я слышал, как подвыпившие фронтовики вслух костерили «сук-особистов». А ведь это было небезопасно тогда.

Я помню учителя физики Николая Кузьмича, про которого говорили, что он «контуженный». Значение этого слова стало окончательно понятным для меня в тот момент, когда он за мое плохое поведение запустил в меня тяжелой стеклянной чернильницей, но, к счастью, не попал. Помню, как притих класс — и я вместе с ним. Помню, как по задней стене класса разлилось огромное чернильное пятно. Помню.

Я много слышал в те дни про «Ташкентский фронт». Для носителей концепции «Ташкентского фронта» было тогда, в начале 50-х годов, время самое благоприятное.

Тогда же я в первый и в последний раз увидел дерущимся своего отца, человека крайне невоинственного и к тому же некрупного. Услышав в очереди в билетную кассу от пьяноватого мужика что-то про «Ташкентский фронт» и про то, что «я за вас, гадов, кровь проливал», отец немедленно двинул мужику по уху. Тот среагировал неожиданно. Он почесал ухо и совершенно миролюбиво поинтересовался: «Воевал, что ли?» «Да уж воевал, — ответил отец. — Ленинградский фронт. Слышал про такой?» «Ну, слышал, — с некоторой даже обидой в голосе сказал мужик. — Чего ж сразу драться. Пойдем лучше выпьем. У меня есть». От приглашения отец твердо уклонился. Расстались не сказать чтобы друзьями, но мирно. Я потом спрашивал у отца, что это за такой «Ташкентский фронт». Он ответил как-то невнятно, сказав всего лишь «Да дурак просто», но я почему-то понял.
Да и вообще в то время постоянно, как пароль и отзыв, звучал мотив «ты где воевал?» Вот и к моему дяде, маминому брату, носившему в те годы форму полковника танковых войск, подсел как-то в электричке мужичок в телогрейке и сказал: «Я тоже танкист. А ты, полковник, где воевал-то?» «Нигде», — честно ответил дядя. «А! В тылу, значит, сидел?» — «В тылу». — «А где же?» Тема «Ташкента» в этот раз, слава богу, не прозвучала. «В Челябинске», — ответил дядя. «А чо ты там делал-то?» — не унимался бывший танкист. «Да я там танки конструировал». — «Танки? Ну тогда ладно». Дядя Вова действительно был автором какого-то важного двигателя.

У некоторых наших ребят, которые были постарше меня лет на пять и больше, отцы погибли на фронте. Это была для них не то чтобы гордость, но это как-то прибавляло к ним уважения, что ли...

Когда я в 54-м году пошел в первый класс, мальчики, конечно, на первой же переменке стали знакомиться друг с другом и рассказывать что-нибудь о своих братьях, сестрах, родителях.

Оказалось, что отцов нет у двоих.

Первый из них (почему-то я запомнил, что его звали Боря Кузнецов) сказал, что его отец умер в прошлом году. Когда кто-то из нас осторожно спросил, отчего же он умер, Боря безмятежно сообщил, что он в Пасху объелся крутыми крашеными яйцами. Ну и помер.

Второй же — причем довольно бодрым голосом — сообщил, что его отец погиб на фронте. Мы все уважительно помолчали.

Когда я в тот же самый вечер рассказал дома, что у одного моего одноклассника отец погиб на фронте, я не мог понять, что взрослые нашли в этом смешного. Хороший смех! Человек погиб на фронте! Ни фига себе!

А живые фронтовики, повторяю, были совсем разные: интеллигенты и хамы, жулики и милиционеры, военные и гражданские, увечные и целые-невредимые, трусы и герои — всякие.

Поэтому у меня, человека своего поколения, нет и не может быть какого-то специального, какого-то особенного отношения к «дедам». Да, на их поколение упал этот страшный груз. Да, их поколение справилось с этим грузом. И именно потому, что оно справилось и устояло, появилось на свет и следующее поколение, то есть мое. И именно поэтому моя благодарность за это рукотворное чудо столь глубинна, столь интимна, столь естественна и столь, если угодно, обыденна, что она не требует никаких доказательств и никаких отдельных формулировок.

Поэтому мне ни за что не пришло бы в голову выражать эту свою благодарность посредством огромных букв на заднем окошке автомобиля.

Да и автомобиля у меня нет.

Источник: Colta, 12 мая 2015,








Рекомендованные материалы



Шаги командора

«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.


Полицейская идиллия

Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»