18.02.2013 | Интервью / Кино

Везде жизнь разная

Разговор с Борисом Хлебниковым

В основном конкурсе Берлинского фестиваля был представлен фильм Бориса Хлебникова «Долгая счастливая жизнь». Как и другие картины режиссера, этот фильм рассказывает о провинциальной жизни, но в отличие от предыдущих в нем показан острый социальный конфликт. Сценарий написан Хлебниковым вместе с его постоянным сценаристом Александром Родионовым отчасти по сюжету фильма Фреда Циннемана «Ровно в полдень» (1952), но действие перенесено в современную Россию. Местная администрация принимает решение ликвидировать небольшую ферму, однако арендатор, молодой бизнесмен Саша, намерен защитить свое хозяйство и людей, на этой земле работающих.

— Скажи, откуда у тебя, столичного по образу жизни и происхождению человека, такая тяга к провинции. Все твои фильмы, кроме предпоследнего «Пока ночь не разлучит», сняты про провинциальную жизнь.

— Да ничего нет такого, ну можно сказать, что я просто очень люблю русскую классическую литературу, а она вся связана с погружением в провинцию, даже идеологически.

— Что значит идеологически?

— Примерно так: чтобы разобраться в важных для себя вопросах, надо куда-то поехать. Потому что там есть что-то важное, чего в обыденной жизни не видно.

— То есть идти в народ?

— В какой-то степени и пойти в народ.

— Потому что там жизнь истинная?

— Не истинная, но другая. Такая вещь, как провинция, по-моему, только в России осталась, больше ее нигде нет, к счастью. Везде ее планомерно уничтожают. Немцы вот все министерства раскидали по стране, и каждое министерство тянет свой маленький городок и вытягивает. Американцы — ну тоже понятно, но они еще и в самые дыры засовывают большие университеты, и там начинается жизнь...

— А что такое, по-твоему, провинция?

— Это когда мысли, мечты о хорошей жизни, образовании, переменах к лучшему всегда связаны с переездом в другой город. Если говорить о национальной идее, то, мне кажется, она должна быть связана именно с уничтожением такого явления, как провинция. Это ведь очень давнее явление — такой разрыв между верхушкой и тем самым народом, что населяет провинцию. Еще Толстой этому удивлялся, когда начал писать роман о декабристах, а потом написал про то, как люди, с детства разговаривающие по-французски, воюя с французами, вдруг увидели собственную страну и народ. И вся русская революция, по моему глубокому убеждению, выросла из разрыва между двумя городами, жившими в буржуазном уже мире, и остальной Россией, которая вся в веке семнадцатом. Именно это и привело к такой ненависти и ярости. И сейчас то же самое. Когда я начал заниматься этой сельскохозяйственной темой, я обнаружил: у нас не просто нет сейчас сельского хозяйства, но все законы про это так устроены, что ты сразу попадаешь в абсурд, ты никаким образом не можешь ни продать свой товар, ни вообще что-то сделать. И 30% населения, которое живет в деревнях, уже много лет вообще не работают. И работать не могут, не умеют и не хотят. Это я могу засвидетельствовать сам. Даже простой пример — к нам на съемки приходят местные наниматься. Мы платим полторы тысячи в день, это для них огромные деньги, но один раз придут, а на следующий уже не могут: устали, тяжело А работа-то простая — таскать, прибивать...

— Ну это не сейчас возникло, я-то помню советские времена, колхозы, там больше пили, чем работали.

— Все же пусть криво, косо, без любви к земле, но они что-то делали, было хоть какое-то крестьянство, сейчас его нет вообще. Я хочу подчеркнуть — я не за советскую власть. И я не верю ни в загадочную русскую душу, ни в то, что русские — какие-то особенные лентяи. Есть очень яркий пример: когда за десять лет Восточный Берлин стал загаженным советским городом, немцы разучились работать, и в то время как в Западной Германии делали «Ауди» и «Мерседесы», на востоке создали первый фанерный автомобиль «Трабант». Так что социализм даже немцев смог испортить.

Вопрос в организации. Я не верю в маленькие фермерские хозяйства, они экономически невыгодны, так нигде уже не работают, только с громадной дотацией от государства. В Америке созданы гигантские коллективные хозяйства, больше, чем наши совхозы. Я и в нашей деревне видел сейчас не только отчаявшихся людей, но и работающие большие хозяйства, которые процветают. Приезжаешь в какое-то место, где есть хороший хозяин, а там — все распахано, аккуратные домики, клуб построен, стадион. И люди зарабатывают очень хорошо. Или вот, например, я часто езжу в Кемеровскую область. Пока проезжаешь соседние, ту же Новосибирскую, везде запустение, разорение, но начинается Кемеровская и все меняется, потому что Аман Тулеев закупил громадное количество техники, сделал большие хозяйства и заявил, что область не будет покупать больше мясо, хлеб, молоко, овощи. При том что Кемерово не самое благоприятное для сельского хозяйства место. Но вся деревня работает. Не сразу, конечно, но получается.

Я разговаривал с успешными фермерами, которые у нас, конечно, в основном на Черноземье, любой скажет: бизнес-план рассчитываем на десять лет, раньше на прибыль не выйти. И прежде всего потому, что за десять лет, постоянно обучая, меняя людей, они воспитают хорошего работника. Я не верю в какой-то морок, который висит над Россией. Все дело в условиях. В кино же то же самое происходит — все зарабатывают на производстве, никого не интересует результат, конечный продукт неважен.

— Это главный вопрос, на котором все и спотыкаются.

— Но это же самое важное. Я в Финляндии выяснял, как работает сельское хозяйство. У них государство ориентировано на производителей. С ними каждый год устанавливают единые цены на закупки, и для крупных заготовителей типа «Валио» эти цены становятся обязательными. У нас же как устроено — у нас государство сращено с большими корпорациями, и конечно, им выгоднее закупать сельхозпродукты подешевле, за границей.

— Судя по тому энтузиазму, с которым ты все это рассказываешь, я понимаю, что в новом фильме для тебя социальная тема самая важная. Вы с Александром Родионовым не за пейзажами ездили по глубинке, а за материалом?

— Все искусство на самом деле социальное. Задача искусства — правдиво отражать жизнь человека, вот это и есть социальная задача.

— Когда-то, во времена фестиваля «Кинотеатр. док», нас с тобой как отборщиков ругали именно за то, что в фильмах, которые там показывали, нет человека труда, одни алкоголики и бомжи. Ты сам тогда снял документальный фильм вместе с Лерой Германикой про белорусского гастарбайтера, который интересовал вас вовсе не условиями его работы. Да и предыдущие фильмы — они про состояние, про атмосферу. И вдруг ты погружаешь в материал, как раньше говорили, при социализме, производственной драмы. Как «Коммунист» или «Сталевары».

— В нашем фильме «Долгая счастливая жизнь» есть такой Володя, он друг главного героя Саши, зарабатывает тем, что скупает ягоды, меняет их на водку. Вот он, если использовать школьную терминологию, отличник в этой жизни. Он адаптирован, он понимает, как себя вести, он прекрасно приспособлен к этим условиям — в отличие от Саши.

Скажем так, для меня это фильм про время, которое нормального человека делает преступником. Очень частая сейчас ситуация, когда человека загоняют в тупик: если у него отнимают его бизнес, или не платят пенсию, или выселяют из дома, он приходит с ружьем в местную администрацию. Своего пытаются добиться через истерику и психоз. Таких случаев очень много. Когда мы уже начали снимать, выяснилось, что именно на той свиноводческой ферме, где у нас шла съемка, некоторое время назад у хозяина менты постепенно отобрали все его хозяйство. И когда они приехали за последними двумя автомобилями, он спустил собак, облил машины бензином и поджег.

— То есть ты считаешь, что сегодняшняя жизнь часто загоняет человека в угол, где ему, кроме агрессии, ничего уже не остается.

— Да, это происходит очень часто.

— Володя, отличник, скупающий земли, выбрал эффективную и приносящую успех тактику. В чем же разница, почему один оказывается результативен, а другой вынужден огрызаться?

— Но чем Володя занимается? Он меняет водку на ягоды. Это работает, но определенным образом. Такой образ жизни приводит местное население к деградации. Он разрушителен. Ну как это объяснить?

— Я и хочу услышать, чем он тебе не нравится.

— Да не то чтобы не нравится. Он герой нашего времени, и мне даже более симпатичен, чем чиновники, которые уж совсем шваль, им все безразлично, они вообще не работают. Этот Володя ни на кого не надеется, он организовывает свой бизнес, и я верю, что если бы это было выгодно, он мог бы завести коров, производить молоко или что-то еще, но время такое, что выгоднее всего менять ягоды на водку. Он предприимчивый, это видно, и он многое умеет, но он тоже заложник системы. И эта система — она действует внутри всего государства. Выгодно качать нефть и собирать ягоды, невыгодно — сажать картошку, делать продукт и его продавать. Вот и все. Собирательством — в самом широком смысле — заниматься выгодно, а производить что-то — невыгодно.

— Ты тем не менее снимаешь кино, результат, значит, есть. Или нет? Ты себя соотносишь с кем? Ведь не с Володей же, с Сашей?

— Ну да, он мне симпатичен, но я не уверен, что могу соотнести себя с ним. У меня пока все довольно счастливо складывается в отличие от него. Он максимальный двоечник, а я — ну троечник, что ли. Из четверти в четверть переползаю.

— Наблюдая русскую жизнь, ты замечаешь изменения? Вот предыдущий фильм «Пока ночь нас не разлучит» был про хипстеров, сидящих в московском ресторане, и тебя тогда некоторые даже упрекали, что там ни Болотной, ни белых ленточек Сейчас опять нет ленточек, а с хипстерами что произошло?

— Да там мало хипстеров. Опять же возвращаюсь к сравнению с одноклассниками Герои, что сидят в ресторане, мои одногодки, люди в районе сорока. Мы оканчивали школу в 89–90-м годах, когда был максимальный хаос, полное обнуление всего и каждая группа населения выстраивала заново для себя мифологию и решала, что хорошо, что плохо. Завуч нашей школы продавала спирт, который хранился у нас в подвале. Учителя перепродавали какие-то зонтики, наш тренер по физкультуре сделал секцию по карате и потом ребят из секции использовал для выбивания денег из должников.

— Понятно, что вам преподавали — торговлю, обмен, силовые методы...

— Да, именно. И те, кто воспользовался в те годы социальными лифтами, бешеными, — они тоже выстраивали себе первобытные схемы. Но и те, кто сидел в каких-нибудь НИИ, где исследовали клетки, например, они тоже должны были сконструировать мифологию, объясняющую, почему они не торгуют, а занимаются наукой. В том ресторане из фильма сидят в основном нувориши. Это всегда очень смешное, даже трогательное, тупое, агрессивное, первое поколение богатых, те, кто заработал деньги и еще не знает, что с ними делать. Они их всем показывают: вот, видишь, деньги! Это везде, во всем мире так было. Потом уже начинается что-то другое. Благотворительность, например, сначала детишкам помощь, поскольку они умилительные, и это первая мысль. Менее умилительные мысли следующего порядка — построить какое-то производство. Вкладываться в технологии, в образование. Ну и дальше уже пойдет. А первые — ну они везде смешные.

— В городской жизни мы обычно не знаем, кто чем занимается и откуда берутся деньги, а в деревне это всегда на виду. Была ли эта прозрачность причиной того, что вы с Родионовым выбрали для фильма сельскую тему?

— Нет, все сложилось скорее случайно. А ты не знаешь? Я однажды лежал на диване и пересматривал фильм «Ровно в полдень», с Гарри Купером в главной роли. Вестерн про шерифа, который собирается в свадебное путешествие. И накануне отъезда он получает телеграмму, где сообщается, что двенадцатичасовым поездом приезжают четыре бандита, которых он когда-то посадил, очистив этот город, сделав его безопасным. И они собираются его убить. Жители города обещают его защитить, но постепенно по разным причинам они отваливаются, и когда приезжают бандиты, этот шестидесятилетний мужик остается с ними один в пустом городе. И побеждает. И вот я смотрел этот фильм и думал, что было бы очень круто Петру Буслову снять такой фильм про нашего фермера, у которого менты собираются отнять хозяйство, а народ за него сначала подписывается, а потом разбегается. Я позвонил Пете, история ему понравилась, но нравилась она ему дня три. А я начал думать и решил сам попробовать сделать. И начали мы с Александром Родионовым ездить по разным хозяйствам, искать фактуру. Получился не ремейк, конечно, но точка была такой.

— И в этом процессе поисков вы искали натуру под сюжет или реальность видоизменяла замысел?

— Два самых сильных впечатления такие. Родионов однажды вдруг говорит: «Какие они все хорошие люди», — а так выражаться для него нехарактерно, ну просто потому, что он людей изучает и всегда видит в них комплекс сложный, сплав всего. А потом я понял: он имел в виду, что фермеры не могут быть плохими или даже сложными, потому что фермерство в наших условиях — такое глупое мероприятие, что заниматься этим могут только очень простодушные, романтичные люди. Ни один трезвомыслящий человек этим заниматься не будет. Это было первое мое сильное впечатление, которое, наверное, вошло в кино. А второе — мы видели множество старых советских ферм, безобразных строений, которые давно поросли деревьями, и настолько уже обильно, что их корни буквально разрывают бетон и разрушают это уродство. Природа как будто нападает на эти омерзительные постройки и поглощает их. И становится опять красивый лес. И мы подумали, что для фильма нужна красивая, сильная природа, которой будет наплевать, что люди делают. Если снимать среднюю полосу, то получится очень депрессивно. А у нас — мы снимали у Белого моря, на реке Умба — река, скалы, они были тысячу лет и еще будут вечно, когда люди уйдут.

К режиссуре сорокалетний режиссер шел через биофак университета (оставленный после второго курса) и киноведческий факультет ВГИКа. Снимать он начинал вместе с Алексеем Попогребским — в соавторстве было сделано два короткометражных фильма («Мимоход» и «Хитрая лягушка») и первый фильм полнометражный («Коктебель», 2003, который был удостоен специального приза жюри на Московском международном кинофестивале). Выпущенный в 2006 году следующий фильм Хлебникова — «Свободное плавание» — получил приз за режиссуру на фестивале «Кинотавр» и две национальные премии кинокритики и кинопрессы «Белый слон» (за фильм и режиссуру). Среди дальнейших работ — совместный документальный проект с Валерией Гай Германикой «Уехал», а также фильмы «Сумасшедшая помощь» (2009) и «Пока ночь не разлучит» (2012). Член отборочной комиссии программы фестиваля «Кинотеатр.док». Преподает в Высшей школе журналистики НИУ ВШЭ.

— А скажи, ты надеешься, что фильм как-то подействует на людей? Ты чего больше хотел — про проблемы или просто вестерн снять?

— Ответить просто «да» или «нет» я не могу. Не знаю, как искусство воздействует на общество. Скорее я хотел со всеми об этом поговорить. Ну не со всеми, а с теми, кто посмотрит. Просто поговорить. И была опасность, я это почувствовал на середине съемок, уйти в такую плакатную прямоту, я этого испугался. Мне все-таки хотелось, чтобы получился конкретный Саша и чтобы разбойники были конкретные. Я вот сейчас, уже после Болотной площади, не стал бы так впрямую показывать «Единую Россию» — потому что это уже такая конъюнктура получается.

— Когда ты снимал, для тебя та же «Единая Россия» не имела особого значения, только как местный колорит?

— Да нет, я снимал со злобой, ты не представляешь, насколько в провинции роль «Единой России» отличается от того, что мы в Москве видим. Тут мы ее на кухнях среди прочего обсуждаем. Там же прямое воздействие осуществляется. От «Единой России» зависит, получаешь ты заказ или нет, будет твой бизнес работать или нет. В той же самой Умбе при нас развернулась такая история: там выиграли выборы коммунисты, после чего «Единая Россия» перестала платить надбавку к пенсиям, которая составляла три тысячи рублей, и люди стали получать две с половиной тысячи в месяц. Там прямое взаимодействие с чиновниками, которые решают в буквальном смысле вопросы жизни. Конкретно.

— За те годы, пока ты ездил изучать провинцию, появились ли какие-то изменения?

— Да, и очень сильные. В маленьких городах-то все видно более явно. Вот живет сильный человек — умный, талантливый, предприимчивый. Сейчас такие люди, за два года последних совершенно перестали верить в то, что с государством можно иметь дело. И теперь они свою жизнь, свое хозяйство (это может быть производство, браконьерство, лесоповал — все что угодно) стараются максимально сепарировать. Строят такие партизанские хозяйства. А все, кто еще верит в то, что от государства еще можно чего-то ждать, что надо правильно голосовать или кого-то там поддерживать, — это все овцы, которые на них работают. Эта новая какая-то система.

— Феодальные бароны...

— Да, это прямо поперло. А в больших городах, там стало вдруг заметно, что люди перестали смотреть в сторону Москвы. Почувствовали свою самодостаточность. Раньше вся Россия сидела на чемоданах, чтобы ехать в Москву, а тут вдруг как бы успокоились и начали жить у себя. Такое вот партизанство, отдельность. Это новая штука, и она меня радует.

— Почему?

— Потому что это первый признак того, что люди начинают надеяться на себя, жить своей жизнью, ворочаться сами. Это уже не советское. Пусть кулацкое чувство, сорняковое, но оно очень живучее, сильное.

— А те, кто «овцы», — с ними что?

— Да я не знаю Они тупят. Ну у них будут дети, они захотят стать пастухами, у них будет пример перед глазами.

— То есть побеждают Володи?

— Да, и это все равно лучше, чем чиновники.

— Но чиновники же не сдадутся.

— Да они уже никому не выгодны. Даже правительству. Это нижнее чиновничество, ворующее, ничего не делающее, всех достало. Хотя бы из чувства самосохранения правительство должно же понять, что если внизу будет что-то делаться, то и наверху будет поспокойнее, и денег в стране больше.

— Можно сказать, что у тебя в результате путешествий по стране родился умеренный исторический оптимизм?

— Ну да. Но главное — есть четкое ощущение, что везде очень разная жизнь. У меня уж точно не осталось установки на стереотипы «русские не умеют работать» или «русские духовные и прекрасные». Все очень разнообразно, по-своему, где-то удачно, где-то ужасно, но очень интересно.

— Следующий фильм у тебя про что будет?

— Мы сейчас с Сандриком написали сценарий, будем снимать четырехсерийный фильм про такого хирурга и священника Войно-Ясенецкого. Он занимался гнойной хирургией, в 20-е годы ХХ века принял сан священника, оперировал в рясе, это в сталинские-то времена.

— Освоение нового пространства?

— В «Крутом маршруте» у Евгении Гинзбург она сама становится в тысячу раз лучше после всех страданий, которые вытачивали из нее еще более светлую и мощную личность, и поэтому, как ни страшны ее скитания по всем тюрьмам, это пример очень счастливой жизни. Вот и у Ясенецкого тоже есть какие-то качества, благодаря которым от лишений он делается лучше, значительнее. Меня это очень интересует, я сам хочу в этом разобраться. И второе — совершенно не было никаких противоречий между его научной работой и хирургией и верой, что для меня как для дурака-атеиста очень странно и очень хочется это понять. 

Источник: "Москвоские новости", 9 февраля 2013,