Авторы
По поводу Триера высказались все, даже ленивые. Даже те, кто не видел его фильмов. Ведь кино в отличие от скандалов у нас никому не интересно. Но в данном случае дело даже не в любви публики к жареному и острому. В России явно не хватает конвенций, а тут европейское общественное мнение эти конвенции демонстрирует: Триер же извинился за неудачную попытку шутить, и его извинения поначалу были приняты, но потом их все-таки отвергли, посчитав, что есть вещи, по поводу которых нельзя шутить. Нацизм и евреи — из числа таковых.
Тут уже неважно, что хотел сказать Триер, в чем именно признался, какие оттенки в себе обнаружил. Каннская пресс-конференция — не место для сомнительных дискуссий. Есть границы морали, а то глядишь, с Триера начнется реабилитация фашизма, молодежь за ним потянется и ну копировать эстетику нацизма.
У нас недавно против реабилитации эстетики нацизма тоже выступали — группа «Война» нашла, что рекламные плакаты города-мечты под Сочи — один в один будто из фильмов Лени Рифеншталь. Ну и что, висят себе плакаты, никто не всполошился, значит, никого не задело.
Хотя подсознание художника и стратегия политического заказа — вещи немного разные, подсознание Триера нас волнует куда сильнее. И правильно — в его внутреннем мире происходят реальные изменения, которые рано или поздно скажутся на судьбе всей западной цивилизации. А баннеры над Москвой — так, конъюнктура, результат временных настроений, личные вкусы заказчиков.
Все фильмы Триера с разной степенью убедительности и разными способами рассказывают об одном — о противоречивости природы человека. Не общества, не государства, не иудео-христианской цивилизации, а именно человека, индивида. Который всегда — частный случай.
Есть моралисты, осуждающие Триера не за смысл высказывания, а за несдержанность. Дескать, художник должен следить за своими высказываниями. Не допускать непродуманных и спонтанных реплик. Особенно на важную тему.
Есть и люди, уверенные, что про сочувствие Гитлеру ляпнул Триер не случайно. Что, растерявшись, обнаружил именно то сокровенное и важное, что обычно таит от публики, замаскированно протаскивая в свое кино — ненависть к людям, сознание сверхчеловека, пренебрежение нормами общежития.
Но будем справедливы — со времен романтизма искусство, до сих пор считавшееся прогрессивным, занимает в основном одну и ту же позицию: защищая индивидуальность, противопоставляет миру героя-одиночку. Задача художника вот уже третий век состоит в том, чтобы изучать границы дозволенного, трогать их руками, расшатывать и пробовать на прочность.
Более того, художнику на это как бы выдана индульгенция — за профессиональный риск.
На этом держится бытовая терпимость, когда на поступки богемы принято смотреть снисходительно: ну это же артист, мол, что с него возьмешь. Ведь художник — в самом широком смысле слова — как сталкер, кидает свои гаечки в разные стороны и смотрит, где взорвется, а где нет. За риск и страдает — неврозы, алкоголизм, одиночество. За риск и награждается — высокие гонорары, известность, повышенное внимание.
Триер, если довести до логического конца его туманные рассуждения и явно неудавшиеся шутки, сказал, что нет ничего абсолютно однозначного, даже когда речь идет о нацистах и евреях. То есть Гитлер, конечно, делал плохие вещи, но раз он человек, его можно попытаться понять, хотя бы в последние часы его в бункере, и что ему, Триеру, как художнику, важно это чувствовать. Что мир очень неопределен, и в нем нет единственно верных решений и единственно верной оценки.
Мысль не новая. Но реакция Каннского фестиваля и части общества показала, что есть вещи, относительно которых непозволительно не иметь четкой и однозначной позиции. По крайней мере в публичном высказывании. То, что общественные организации протестуют, как раз понятно. Общество нынче становится куда более строгим, чем еще пару десятилетий назад. Но что эту реакцию разделяет и художественный истеблишмент, вслед за моралистами готовый определять свое отношение к коллегам на основе общепринятых ценностей, — это, между прочим, нечто новое.
Вполне возможно, что на искусство вскоре будут возложены иные функции — что общество больше не будет делегировать ему поиск границ дозволенного (хватит, размахнулись), а скорее потребует возведения этих самых границ на прежде нерегулируемом пространстве.
Такое в истории уже не раз случалось. Но по доброй воле искусство на себя таких обязательств не возлагало давно.
Пожалуй, главное, что отличает «Надежду» от аналогичных «онкологических драм» – это возраст героев, бэкграунд, накопленный ими за годы совместной жизни. Фильм трудно назвать эмоциональным – это, прежде всего, история о давно знающих друг друга людях, и без того скупых на чувства, да ещё и вынужденных скрывать от окружающих истинное положение дел.
Одно из центральных сопоставлений — люди, отождествляющиеся с паразитами, — не ново и на поверхности отсылает хотя бы к «Превращению» Кафки. Как и Грегор Замза, скрывающийся под диваном, покрытым простынёй, один из героев фильма будет прятаться всю жизнь в подвале за задвигающимся шкафом.
