08.12.2008 | Музыка

Песни партизан

В Москву приезжает отряд белорусских групп, играющих ни на что не похожую умную поп-музыку

«Существует Отдел культуры Мингорисполкома. Там выдают разрешения на проведение культурных мероприятий. Разрешение платное. Без него ты не можешь официально сделать концерт — и не можешь дать рекламу. Вешать афиши на столбы нельзя — это уголовная статья, по которой дают до пяти лет тюрьмы. Можно только на специальные тумбы, которые курирует Мингорсправка — еще одно госпредприятие. Разрешение платное. Существуют также гастрольные удостоверения. Удостоверения платные. Выдают их бабулька и пожилой чувак, которые сидят в конторе. В конторе стоит бумбокс — они должны музыку прослушать и одобрить. А теперь представь, как я им поставлю «Волшебную одноклеточную музыку». Люди сорок минут на трех гитарах долбят один аккорд — как я им это поставлю?!»

Минский промоутер Александр Богданов гово­рит о том, как устроена организация концертов в белорусской столице, тоном человека, которого ­заста­вили пересказывать инструкцию к огнетушителю.

У Богданова восемь судимостей — пройти по всем инстанциям удается не всегда. Богданов четвертый год ­подряд пытается объединить лучших людей минского музыкального андеграунда. Именно благодаря ему до Москвы и Европы дошли вести, что с белорусской музыкой происходит нечто феноменальное — нечто помимо группы «Ляпис Трубецкой».

Как выясняется на месте, «происходит» — не впол­не то слово. Минск — пространство, где, кажется, не происходит ничего. По широченным проспектам ездят немногочисленные автомобили. В городе почти нет людей; вечером жизнь копошится только у круглосуточных магазинов. Над серыми зданиями возвышается Национальная библиотека — ромбокубооктаэдр высотой семьдесят метров, деньги на постройку которого, как говорят, вычитались из зарплат ­гос­служащих. В прайм-тайм по местному Первому ­ка­налу показывают «Спортлото». Субботним вечером в клубе, где четыре диджея играют с винила британский джангл, на танцполе переминаются с ноги на ногу шесть приятелей диджеев. На следующий день тот же зал заполняет пришедшая на концерт толпа в четыреста человек. Концерт организован промоутером Богдановым.

Группы, которые он собрал вместе, невероятно разные. Одни ссылаются на Жижека и Лакана — другие на фильмы ужасов и порнографию. Одни косят под Joy Division — другие рядятся в опереточные костюмы, рвут баяны, танцуют припадочный канкан.

Если у них и есть что-то общее, так это то, что все они выламываются из той реальности, где существуют; реальности, которая, кажется, даже не движется вспять — а просто застыла, окуклилась.

Мы сидим в квартире у идеолога группы Port Mone Алексея Ворсобы; на экране телевизора — король зайдеко Рокин Допси, на книжных полках — сборники «Гендерные исследования» и Мишель Фуко. Ворсоба замечает на воротнике моей рубашки полоску цветов флага белорусской оппозиции и горько усмехается. «Государство, по сути, сознательно создает счастливую аграрную страну, где нет места интеллигенции. Но и оппозиция не лучше; все это замкнутые системы, в которые не хочется вписываться. Для меня эти вопросы решились после площади в 2006-м, которая была довольно массовой и не принесла никаких результатов. Никто просто не знал, что с этим делать». Port Mone с помощью аккордеона, баса и перкуссии играют музыку, равно похожую на корневой блюз и минимал-техно; плавные живые инструменталы, устроенные по принципам умной электроники. «Печальнее всего то, что музыканты — и в Минске, и не только — плохо себе представляют общегуманитарный контекст. Они ­попросту не в курсе современных философских течений, в результате их музыка — спорадические озарения, и только. Я все-таки стараюсь осмыслять, что-то формулировать.

Импровизация для нас — процесс, а не результат, мы пытаемся ее вытянуть в эмоцию. Это своего рода импрессионизм — и, на мой взгляд, Дебюсси не добился того, чего добились мы».

Добились, да; только не очень ясно, слышит ли это кто-нибудь. «Очень мало публики, очень мало тех, кто пытается понять. Мы за последнее время много с кем познакомились — «Елочные игрушки», «НОМ», Polar Bear, и все они говорят: «Не волнуйтесь, все хорошо, терпите». Мы и терпим. Но это выживание, дикое выживание».

Port Mone выживают четвертый год; «Кассиопея» — пожалуй, самая удивительная группа всего белорусского конгломерата — восьмой. Они выступа­ют в надувных костюмах с шипами, перекладывают на музыку стихотворение «О чем поют воробушки в последний день зимы» и играют страннейший пси­хопоп, разом похожий на группу Animal Collective, мюзиклы Алексея Рыбникова и мистические эксперименты группы Coil. Музыку придумывает Александр Либерзон — немногословный мужчина в кепке, работающий в театре звукорежиссером; ему за 40, в 90-х у него была группа «Распилил и выбросил», ездившая с гастролями в питерский клуб TamTam. Мы сидим на лавке в парке в центре города; час дня, воскресенье, вокруг ни души; Либерзон листает папки в своем плеере: «Вот только что слушал The Books. World’s End Girlfriend очень нравится. Raincoats — хорошая группа, ну вообще постпанк всякий, электро 80-х. Animal Collective? Они хороши как форма, но мелодически мне не очень близки. Мы больше любим Architecture in Helsinki».

Кажется, что «Кассиопея», с их маскарадом, с их изобилием цитат, — люди, из которых должны сыпаться идеи и манифесты, но все оказывается наоборот.

«Есть люди, которые сознательно все изобретают, держат под контролем, — вроде Майка Паттона. А у нас — ну так все, под алкашку… — открещивается Либерзон. — Тексты? Ну мы садимся, берем книжку про Эмманюэль, или про Анжелику, или детские головоломки какие-нибудь, цепляемся за строчку — и на­чинаем крутить. А откуда еще брать? Только из мусо­ра в голове». Поклонником «Кассиопеи» является дизайнер Бартенев — он вытащил их на «Фестиваль улыбок» в Москву; группа повздорила со скинхедами в чебуречной на «Китай-городе», ­выпила абсента с Новодворской, а потом пела для Ирины Хакамады и прочей светской публики. «Мы же старые, переболело уже все. Глупо делать что-то, чтобы вырваться, — цедит сквозь зубы Либерзон. — Когда мы самый первый раз в Москве ­играли, на «Арт-Клязьме», нам девушка-организатор все твердила, что нужен какой-нибудь пиар-ход. А я ей говорю: «Да вон наш гитарист лежит на палубе в форме морской звезды и ссытся. Вот ­тебе и пиар».

Поет в «Кассиопее» Илья Черепков — профессиональный актер, о своей работе говорящий так: «Это, по сути, советский театр 60–70-х, никому уже не упавший, кроме теток с прическами, которые пришли посмотреть сериал без телевизора; ­абсолютно законсервированная вещь». Стоя в комнатушке в подвале минского ресторана, где расположена репетиционная база, он разучивает еще с одной своей группой «Петля пристрастия» новую песню («Ну Interpol такой») — и становится ясно, что в «Кассиопее» он поет совершенно не своим голосом. «Петля» —  хлесткий меланхолический рок о душевных невзгодах, лишенный какой-либо привязки к почве, на которой существует.

Относительно местного подполья Черепков никаких иллюзий не питает. «Еще Троицкий верно подметил, что Республика Беларусь — это большой профилакторий. Здесь ни х… не происходит. Людей на улицах нет; все по норам сидят. Но не буду же я открытым текстом петь: «Какая х…вая страна, да что же мне делать?!»

Я вообще деклараций опасаюсь. Мне кажется, психофизическое состояние лирического героя само за себя говорит». Психофизическое состояние лирического героя и вправду не назовешь благополучным, но по этим песням невозможно локализовать их происхождение: язык — как и в случае всех групп, едущих на фестиваль в Москву, — русский. «Группы, которые поют по-белорусски, не столько возрождают культуру, сколько дискредитируют. Я на этом языке думаю — ну и все. А так… Единственный путь существовать здесь — делать так, чтобы власть тебя не замечала. Конечно, мне вся эта х…ня не нравится. Но власть вообще по сути вещь порочная. А здесь она еще и извращенные формы принимает. В России тяжелая государственность — так и тут пытаются на тех же санях въехать в рай. Но Россия — она хотя бы дикая, а тут все тихо-мирно и п…ц как глумно».

Поздней ночью перед моим отъездом в маленькой однокомнатной квартирке промоутера Богданова ноутбук почему-то показывает спектакль Гришковца и Цекало «По По». Гришковец, по обыкновению, несет благоглупости — и вдруг заявляет: «Есть такое чувство, которому не соответствует ни один человеческий орган. Это чувство противоречия».

Минское подполье, в общем-то, и есть плод фундаментальных противоречий: Запад, который превращают в Восток; оппозиция, которая заключается в отсутствии позиции; культура, возникшая ­ниот­куда, вскипевшая под наглухо закрытой крышкой и теперь выплескивающаяся на открытый воздух.

Последнее, что я вижу из окна поезда, покидая Минск, — огромный билборд, сверкающий в безлюдной ночи словом «Андеграунд».

Билборд рекламирует сантехнику.

Источник: "Афиша", 27.11.2008,