Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

28.09.2005 | Наука

Легенды о динозаврах

Об отражении эволюционных идей в массовом сознании

В арсенале мировой науки трудно найти теорию, столь же глубокую и одновременно простую и удобную для понимания, как дарвинова теория естественного отбора. Конечно, за почти полуторавековую историю она обросла весьма богатым и изощренным понятийным аппаратом. Но в основе ее лежит рассуждение, доступное любому школьнику. Все живые существа порождают себе подобных. Это воспроизводство не абсолютно точно, и дети всегда немного отличаются от родителей и друг от друга. Чьи персональные особенности оказываются полезными, тот живет дольше других и оставляет больше потомства, обладающего теми же признаками.

Казалось бы, всякий человек, однажды ознакомившийся с этой схемкой (а в условиях обязательного среднего образования этого не может миновать практически никто), уже никогда ее не забудет. Запутаться там просто не в чем. Тем не менее в массовом сознании бытует ряд довольно экзотических представлений об эволюции.

По справедливости самое видное место в этой маленькой коллекции теоретических монстров надо отдать креационизму – представлению о том, что никакой эволюции органического мира не было вовсе, и на Земле сегодня живет столько разновидностей живых существ, сколько их было создано демиургом при сотворении мира.

Росту популярности таких взглядов нисколько не мешает то, что за последние лет двести не появилось ни одного серьезного аргумента – логического или фактического – в их пользу. Впрочем, по наблюдениям автора этих строк, креационисты никогда и не утруждают себя и аудиторию доказательствами – кроме, конечно, ссылок на книгу Бытия. Обычно они просто заявляют соответствующие идеи как аксиомы, не подлежащие обсуждению. Еще менее они склонны обсуждать сам акт творения – который по определению является чудом, а значит, не подлежит рациональному анализу и не может иметь механизмов. Поэтому и мы, отведя этой концепции самое почетное место, воздержимся здесь от ее дальнейшего обсуждения и укроемся за решением Ватиканского собора, признавшего, что теория Дарвина правильно трактует вопросы происхождения человеческого тела...

Опять же соображения справедливости заставляют нас сразу за креационизмом упомянуть ламаркизм – идею наследования приобретенных признаков. На первый взгляд, сегодня эта концепция представляет сугубо исторический интерес. Если креационистские взгляды излагаются во множестве статей, книг, докладов и проповедей, то ламаркизм не может похвастаться ничем подобным и на первый взгляд вообще отсутствует в общественном сознании.

Но проведите простенький эксперимент: спросите любого своего знакомого, какой щенок имеет больше шансов стать звездой цирка – отпрыск длинной династии цирковых собак или потомок сторожевых псов? И почти наверняка (если только ваш знакомый – не биолог) вы услышите в ответ: «Конечно, потомок цирковых! У него же родители, дедушки-бабушки, все предки этому учились. Это же не могло совсем на нем не отразиться!». Тот же мотив постоянно звучит в выступлениях политиков и иных публичных людей, то и дело радующих нас открытиями вроде «кириллический алфавит вошел в гены русского народа».

Профессиональные биологи обычно склонны объяснять это тяжелым наследием лысенковщины. Но звезда «народного академика» закатилась сорок лет назад, и все это время детям в школах более-менее исправно рассказывали о том, что приобретенные признаки не наследуются. Массовое неверие в этот факт свидетельствует не о недоработке школьных учителей, а об активном отторжении его нормальным, неиспорченным наукой сознанием.

Удивляться тут нечему: в родовом сознании дети – не что иное, как новое воплощение и прямое продолжение родителей.

Века индивидуалистической цивилизации не вытравили это восприятие, а только прикрыли его тонким и хрупким слоем рациональных представлений. Но при самом легком напряжении – скажем, когда человек застигнут врасплох простым и невинным вопросом – древний взгляд тут же актуализируется. В самом деле, то, что все происходящее с нами никак не влияет на наших детей, кажется абсолютно невероятным.

Между тем на самом деле невероятным было бы как раз наследование приобретенных признаков. Столь же невероятным, как, скажем, отрастание на лице артистки бороды и усов, которые озорной мальчишка пририсовал ее портрету на уличной афише. Или деформация ботинка по мере таяния оставленного им следа. Но для такого взгляда на вещи нужно увидеть самого себя не центром мира, а портретом, отпечатком, отливкой с некой модели, чье существование в принципе может быть обеспечено и без нас. Чему и сопротивляется наше подсознание, которому именно эта модель – наша генетическая программа – предписывает воспринимать себя как высшую и абсолютную ценность.

Из скрытого ламаркизма общества (подчеркнем – всякого, общество образованное тут не исключение) естественно вытекает и величественный образ мутаций.

Более-менее выучив, что мутации – это изменения генов, массовое сознание плохо воспринимает их случайность и единичность. Мутации появляются сразу у множества людей, резко противопоставляют их людям нормальным и всегда вредны и опасны – если не для своих носителей, то уж точно для всех остальных. «И это уже – генетическая мутация, свершившаяся на общенациональном уровне», – на полном серьезе пишет главный редактор одного из самых респектабельных российских еженедельников. (Пишет, кстати, о сугубо социальном феномене – манере россиян превращать любую возложенную на них обществом миссию в личную кормушку.) Какой уж там Дарвин – тут и сам Лысенко покажется робким эмпириком с ограниченной фантазией: у него все-таки не все растения пшеницы превращались в пырей и не все пеночки – в кукушек!

Есть, впрочем, и более мягкая редакция этой идеи. В ней мутации случайны, единичны и далеко не всегда вредны. Вот я сейчас в Яндексе набрал слово «мутация» – и на первом же сайте, где оно употреблялось не в переносном смысле, прочел: «Творческие способности суть генетическая мутация... 50 тысяч лет назад в мозге человека произошло резкое изменение, что в итоге привело к возникновению у него способности создавать нечто оригинальное – ради самой оригинальности». Так вполне серьезный научно-популярный сайт представляет процесс становления не более не менее как человеческого интеллекта. Слово «отбор» в статье не упомянуто вовсе, но нетрудно догадаться, что ему отводится разве что распространение в популяции случайно возникшего гениального новшества. Бедный «демон Дарвина» в который раз разжалован из главных конструкторов в торговые агенты.

Самое смешное, что именно так представляют себе дарвиновскую эволюцию ее противники. Их любимый аргумент во все времена: вероятность возникновения самого простенького жизнеспособного организма в результате случайных процессов намного меньше вероятности самосборки пригодной для езды машины в смерче, прошедшем над автомобильной свалкой. Аргумент, что и говорить, неоспоримый – только опровергает он не теорию естественного отбора, а именно вышеизложенный наивный мутационизм, в котором отбору-то как раз делать и нечего.

Прощаясь с обширной областью поверий о мутациях, отметим совсем уж безобидное, зато очень распространенное: раз исходным материалом эволюции являются мутации, значит, чем больше мутаций, тем быстрее идет эволюция.

«Одна из популяций этих древних обезьян обитала в районе естественных выходов урановых руд – что, видимо, и послужило причиной их быстрой эволюции». Массовому сознанию до сих пор неведома знаменитая статья Сергея Четверикова, еще в 1926 году показавшего, что природные популяции несут в себе огромный запас ранее произошедших мутаций, а значит, исходный материал у эволюции всегда в избытке. Неведома не столько потому, что это открытие плохо изложено в школьной программе, сколько потому, что оно плохо совместимо со сложившимся образом мутации как явления ненормального и необычайного.

Другой любимый герой народной эволюционистики – это крупные природные катастрофы. В этом вопросе «большое» массовое сознание послушно следует за поверьями научной среды. Достаточно вспомнить хотя бы пресловутую «астероидную» теорию вымирания динозавров и вызванную ей моду связывать любые масштабные изменения земной флоры и фауны с глобальными (а лучше космическими) катаклизмами. Но человек с улицы идет дальше: в его представлении вообще всякая эволюция может начаться только с резких изменений в окружающей среде. В самом деле, если среда постоянна – чего самому-то меняться?

Объем статьи не позволяет привести богатые данные палеонтологической летописи об огромных эволюционных скачках важнейших групп животных и растений, происходивших в практически неизменной среде обитания. Равно как и об апокалиптических катастрофах (в том числе и пресловутых падениях астероидов), не имевших ровно никаких эволюционных последствий. Напомним лишь, что в ту предельно упрощенную схемку дарвиновской теории, которую мы привели в начале статьи, изменения окружающей среды не входят вовсе. Есть они, нет их – самовоспроизводящиеся системы с неабсолютной надежностью копирования все равно будут эволюционировать. Те, кому подобные рассуждения кажутся слишком сложными и абстрактными, могут попытаться объяснить, почему в футбольных чемпионатах победитель никогда не известен заранее, хотя правила игры не меняются уже много лет.

Впрочем, идею вариативности и непредсказуемости эволюции массовое сознание тоже воспринимает плохо.

Оно твердо убеждено (и фантастическая литература вкупе с кинематографом его в этом поддерживают): все должно в природе повториться. Если бы жизнь на Земле возникла заново, она бы снова создала стегоцефалов и динозавров, мамонтов и неандертальцев. Ну разве что с небольшими изменениями.

Как ни странно, картина, предлагаемая современной наукой, если и не совпадает с этой наивной верой в закономерность мира, то во всяком случае стала заметно ближе к ней, чем несколько десятилетий назад. Тогда было принято думать, что возникновение каждого вида – уникальное событие, которое не может быть повторено даже при повторении тех же условий. Однако палеонтологи стали все чаще замечать, что при формировании новых крупных и прогрессивных групп организмов их черты всякий раз возникали сразу в нескольких уже существовавших группах. Так в девонском периоде сразу несколько групп кистеперых рыб начали независимо приобретать признаки четвероногих существ. Нынешние наземные позвоночные – потомки только одной из этих линий, но и другие существовали на Земле достаточно долго и порой заходили довольно далеко в своей «тетраподизации». Точно так же на протяжении всего триасового периода несколько ветвей примитивных рептилий независимо друг от друга приобретают черты будущих млекопитающих (сформировавшихся в конце концов только в одной из этих ветвей), а в конце периода юрского разные семейства голосеменных растений начинают рваться в цветковые. Словно эволюция объявляла конкурс на лучшую модель, скажем, наземного позвоночного – и сразу несколько КБ предлагали свои проекты.

Обсуждение причин этого феномена явно выходит за пределы нашей темы (тем более, что у ученых сегодня нет единого мнения по этому вопросу). Отметим лишь, что «конкурирующими КБ» всякий раз оказывались родственники, хоть и не очень близкие. Например, в амфибии рванули несколько групп именно кистеперых рыб, а не каких-либо иных. А вот признаки самих кистеперых возникли в эволюции лишь однажды. Не будь этой группы вовсе, позвоночные, конечно, рано или поздно все равно вышли бы на сушу – но в каких-то совсем иных формах. Так что новые открытия не изгоняют из эволюции случайности и непредсказуемости – они только выносят ее на более ранние этапы.

Что же до полюбившихся человечеству динозавров, то они-то как раз представляют собой не только тупик (вопреки часто встречающимся утверждениям у них не осталось прямых потомков), но и эволюционную случайность.

Гигантизм ящеров и связанный с ним удивительный тип теплового обмена могли быть выгодны только при уникальном сочетании условий. Одно из них – ровный (с малыми сезонными и суточными перепадами температур), теплый субтропический климат, господствовавший в мезозойскую эру почти на всей суше. Потом суперматерик Гондвана распался, а его обломки, разъехавшись по поверхности земного шара, изменили глобальную водно-воздушную циркуляцию – и климат Земли стал гораздо контрастнее. Случись это на несколько десятков миллионов лет пораньше – никаких динозавров бы просто не возникло.

Этот обзор народных эволюционных концепций далеко не полон – чего стоят хотя бы представления об эволюции современного человека или вновь и вновь всплывающие идеи «социального дарвинизма»! Но и сказанного достаточно, чтобы убедиться: массовое сознание предпочитает не те модели, которые наилучшим образом отражают описываемое ими явление, а те, которые лучше всего вписываются в его собственную структуру. Подобно герою известного анекдота, оно ищет вещь не там, где та лежит, а там, где светлее.



Источник: «Знание – сила» № 9, 2005,








Рекомендованные материалы


05.12.2018
Наука

Эволюция против образования

Еще с XIX века, с первых шагов демографической статистики, было известно, что социальный успех и социально одобряемые черты совершенно не совпадают с показателями эволюционной приспособленности. Проще говоря, богатые оставляют в среднем меньше детей, чем бедные, а образованные – меньше, чем необразованные.

26.11.2018
Наука

Червь в сомнении

«Даже у червяка есть свободная воля». Эта фраза взята не из верлибра или философского трактата – ею открывается пресс-релиз нью-йоркского Рокфеллеровского университета. Речь в нем идет об экспериментах, поставленных сотрудниками университетской лаборатории нейронных цепей и поведения на нематодах (круглых червях) Caenorhabditis elegans.