Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

29.09.2007 | Жизнь / Литература

Юбилейное

Многие Ковалевы речения – и бытовые, и литературные - довольно по-грибоедовски разошлись на поговорки

ВОПЛОЩЕННОЕ СЧА...

Начну с места в карьер и начну с того, чем по идее надо бы закончить. Начну с того, что Виктор Коваль в моем представлении – это воплощенное счастье, спроецированное то на листок стихотворного текста, то на картинку, то на живого Коваля, стоящего на сцене, сидящего за дружеским столом, говорящего, молчащего, всякого. Само словосочетание «Виктор Коваль» сразу же поднимает мое настроение. Вот просто немедленно.

Все, превосходных степеней больше не будет. В нашем кругу это как-то не очень принято. Вот только добавлю еще, что моя жена назвала его как-то – по-моему, очень емко и проницательно – «синкретическим гением», и все, больше не буду. Тем более что и не я это сказал.

А теперь я скажу примерно то же самое, но поакадемичней, поспокойней.

Устные, рапсодические формы бытования поэтической речи я всегда предпочитал письменным. Я на этом не настаиваю, это, что называется, факт моей биографии. Фактом моей биографии стал однажды и поэт Виктор Коваль, чья вызывающе самобытная поэтика неотделима от его облика, его речевых интонаций, его быта и вообще бытия.

Имя его не часто возникает в критических обзорах. Думаю, дело тут в том, что Коваль совершенно не поддается классификации. Что это – лирика, кабаре, балаган, шаманское камлание? Он кто – поэт, художник, артист, чтец-декламатор, базарный зазывала, полесский колдун из Неглинной коммуналки? Это ни то, ни другое, не третье. И это все вместе. Это Виктор Коваль, уникальное синкретическое явление, воплощенное сча...  Господи, я же об этом уже говорил!

 Лев Рубинштейн


ВИКТОРУ КОВАЛЮ!

Если бы я вконец зарапортовался, тщась объяснить какому-нибудь инопланетянину объемный смысл понятия «артистизм», лучшим выходом из затруднительного положения было бы свести пришельца с Витей Ковалем.

Разнообразные таланты, ум, приумноженный редкостной интуицией, неизбежность, с которой все, подпадающее под Витино обаяние, приобретает признаки искусства и прочее, и прочее – вот, примерно (очень примерно), что я имею в виду. Плюс целая гроздь собственно человеческих достоинств, включая благородство, деликатность и диковинное неумение злословить.

Надо быть именно Виктором Ковалем, чтобы различить драматический потенциал в материнской инструкции по домоводству, или в не-туда-попавшем телефонном звонке, или в почеркушках для памяти на полях газеты. Многие Ковалевы речения – и бытовые, и литературные - довольно по-грибоедовски разошлись на поговорки. «Назад-назад», советую я себе, если меня заносит в застольи и есть риск наговорить лишнего; а когда мне чудится, что я или кто-либо праздно занят не своим делом, на язык просится «расходитесь по домам, ваши катастрофы – там». Правда, Витиной гримасы и пластики мне, увы, не передать, да я и не пробую.

Сколько-то лет назад, когда еще позволяло здоровье и хватало прыти, мне нравилось «погулять» с Ковалем с глазу на глаз дня два-три кряду. Утреннее похмельное остекленение, иллюзорность происходящего каким-то странным образом способствовали едва ли не сновидческому взаимопониманию, позволявшему вести самую отвлеченную, но животрепещущую беседу почти без слов - одними жестами и мимикой. Пронзительный кухонный театр, драгоценные воспоминания, которыми я обязан тебе, дорогой Витя!

Может, мы и входим сейчас в ту ни на что не похожую жизненную пору, когда многое понятно без слов, и есть только то, что есть, и осознание этого почему-то веселит и сближает, а не разъединяет и страшит.

С юбилеем тебя!

Пусть твоя удивительная человеческая и артистическая зрелость длится, длится и длится – на радость твоим друзьям и поклонникам! Браво!

Твой Сергей Гандлевский


НЕЮБИЛЕЙНЫЕ МЫСЛИ К ЮБИЛЕЮ КОВАЛЯ

Я знаю, что слово «гениальность» имеет слишком много расплывчатых значений, и лучше бы им вообще не пользоваться. Но как быть, если постоянно ощущаешь что-то такое – даже в застольных репликах и шутках, даже в мимике и жесте? Это я о Викторе Ковале, если кто не догадался.

Виктор Коваль как художественный феномен сложен и многослоен. Заглянув в его основание, мы увидим мальчика Витю, играющего ведущие роли в популярных советских фильмах середины-конца пятидесятых годов.

Но познакомились мы много позже  – в 1966 году. Внешне тогдашний Виктор несколько отличался от нынешнего Вити и вел себя совершенно иначе. Он был очень сдержан, очень политизирован и даже отчасти конспиративен (к тому были основания, но я не уполномочен их обнародовать).

Строгий юноша. Взгляд холодноватый, слегка отстраненный и  отстраняющий.

В конце шестидесятых он писал абсурдистские рассказы, потом появились пьесы в стихах, постепенно переходящие в мюзиклы для домашнего употребления. Знаменитая «Репа»:

Можно ли взять в магазине две пачки
 Какой-нибудь каши покушать собачке?

Все, что делали Коваль и его друг-соавтор Андрей Липский для себя и для нас, вспоминается сейчас как невероятное счастье. Можно сказать, что они сделали нашу молодость счастливой. Для каждого большого сбора сочинялся какой-то спектакль или слайд-фильм, никогда не повторявшиеся по форме, и мы шли в гости, как на театральный праздник.

К очередному дню рождения Липского Витя непременно писал новую серию маленьких рассказов, очерняющих новорожденного, а иногда прямо клевещущих на него:

Когда Липского исключили из партии, Липский возмутился. «Во-первых, - сказал Липский, - я и не вступал в партию, а во-вторых, - за что вы меня исключили?» – «Во-первых, - отвечали Липскому, - вы провалили поставки кормов, а во-вторых, - извините, произошла ошибка». И Липского восстановили в партии.


Года с 1972-го, если не ошибаюсь, Коваль и Липский стали писать песни, которые мы сначала по глупости тоже считали замечательным продуктом для домашнего употребления. Когда произошел перелом, я помню совершенно точно: в один из первых январских дней 1975 года. Тогда Андрей впервые спел нам две песни – «Паровую балладу» и «Товарищ подполковник». Исполнение длилось не так долго, но слушатели  успели слегка заиндеветь. Что-то такое сквозило оттуда; шел оттуда какой-то посторонний сквознячок, и в нем соединялись холодящая радость, легкий ужас и то ощущение События, которое никогда не обманывает.

Оно и не обмануло. (В частности, «Подполковник» оказался произведением вполне пророческим: точно и емко определяющим состояние общества через четверть века после своего написания:

Товарищ подполковник, вы мне служите папашей.
 Я всегда вам рад стараться, но, товарищем пропахший,
 Я прошу в родном строю: разрешите обосраться…
           И т.д.)

И так далее. Все последующее уже достаточно известно. В середине восьмидесятых появились знаменитые «речовки» Коваля, которые Зиновий Зиник на наших лондонских гастролях опознал как рэп (раньше мы такого слова – соответственно, и такого понятия - не знали). Да и каждое следующее произведение не только не повторялось в жанровом отношении, но почти каждый раз заявляло новый, небывалый жанр.

Откуда же такое разнообразие? Мне представляется, что Коваль не работник искусства, а человек искусства: искусство обитает в нем и своевольно развивается, превращая свою обитель в особого рода художественный объект. И уже этот «объект» заражает своей природой все, к чему прикасается: все превращается в искусство, все высвечивается радужно и диковинно, - как будто инородно.

Затасканный эпитет «человек-оркестр» к Ковалю как раз совершенно не приложим. Все многочисленные виды его деятельности – не разные профессии одного человека, а разные отражения одного источника света. Но ему очень хорошо и точно подходит Мандельштамовское определение искусства: «игра детей с Отцом». Иногда кажется, что это и не человек вовсе, а сам дух игры – непредсказуемый, обаятельный и настолько подвижный, что ни одно отражение не способно схватить его целиком.

      Михаил Айзенберг 











Рекомендованные материалы


Стенгазета
07.03.2022
Жизнь

Стоп!

Дорогие друзья, Стенгазета вынуждена приостановить свою работу. Надеемся встретиться с вами в будущем.


Шаги командора

«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.