24.09.2006 | Литература

Безусловные знаки

Попытка честного ответа на идиотский вопрос

Пока остывают трибуны от сильных уверенных слов,

Пока остывают валторны от сильных уверенных рук,

Пока, в пустоте остывая, душа заперта на засов,

Он тихо парит в ожиданье – глухой, неприкаянный звук.

Парит, оттесненный речами и транспорта шумной возней,

В круженье ворон и плакатов, дымов и вчерашних газет,

Во всякие дни – неизменный, как ось мирозданья – сквозной.

В нем отблеск трубы и скрипичный неяркий мерцающий свет.

Владимир Ланцберг, «Песенка об условных знаках»

Послесловие для "Стенгазеты"
Владимир Ланцберг (1948 - 2005) - автор ряда широко известных (как правило, без имени автора) песен: "Зеленый поезд", "Бой Руслана с головой", "Что день, что вечер..." и т. д. А кроме того - один из лучших поэтов, теоретик и практик педагогики, автор ряда интереснейших культурных инициатив, вообще человек, успевавший поразительно много. И мой друг. 29 числа будет год со дня его смерти. Статья написана в 1999 году, когда никому в голову не приходило, что ему осталось жить шесть лет. Написана просто так, ни для чего, все это время лежала без движения. И вот сейчас ее напечатал "Иерусалимский журнал" - вместе с подборкой Володиных последних стихов и материалами о нем.
Б.Ж.

«За что я люблю песни Ланцберга?» Странный вопрос! Разве любят «за что-то»? Тем более, когда речь идет об, извините, произведении искусства: это всегда необъяснимое чудо, когда оказывается, что плод вымысла какого-то неведомого тебе и не знающего о твоем существовании человека вдруг имеет к тебе самое прямое отношение, да такое, что у тебя в горле – комок, а в душе – радость узнавания «ну да, я же всегда знал, что это так, только выразить это так прекрасно не мог!». Какие тут, к чертям собачьим, могут быть рациональные основания?!

И все-таки...

Я не рос с этими песнями, как это было с Окуджавой – впервые я услышал их где-то во второй половине 70-х, когда мне было уже около 20, и вкус был уже вполне сформирован. С автором их я познакомился лично еще позже – в 1987 году, так что обаяние его личности (действительно немеряное) тут ни при чем – ко времени нашего знакомства я уже был в этих песнях «по уши». Так чем же взяли меня эти странные, загадочные, часто совершенно непонятные песенки?

Первый ответ – да вот именно этим. За каждой из них, за каждой их строчкой – некая история. Неизвестная мне (до поры до времени – позже я узнал кое-какие из этих историй, о них будет разговор ниже), но несомненно существующая – это же чувствуется. Как античная мифология за пушкинской строкой или пласт «Сильмариллиона» за страницами «Властелина колец».

Но это не ответ, а только небольшая, неглавная часть ответа. Почему эта чужая и даже не рассказанная, а только чуть тронутая история становится мне интересна?

Зайдем с другой стороны.

С тех пор, как я обнаружил в себе нечто похожее на собственный эстетический вкус, меня всегда особенно привлекало умение сделать фактом поэзии самую обыденную, житейскую, иногда намеренно сниженную или даже пошлую, антиэстетичную деталь, ситуацию, предмет.

Подчеркиваю – не просто «воспеть», не наградить какую-нибудь дохлую крысу кучей поэтических тропов, но увидеть (и показать нам) ее собственную поэтичность. Таковы блоковские «пьяницы с глазами кроликов» и голодный шелудивый пес в «Двенадцати», таков окурочек в одноименной песне Юза Алешковского, «Слепой» Заболоцкого, «припортовые царевны» и «синий троллейбус» Окуджавы, «дома без крыш» Новеллы Матвеевой» («там на ветру волшебном танцевал бумажный сор»!), «гадательный напиток», шуршащий в кофейнике Юнны Мориц и т. д.

Ланцберг – особенно в классических своих песнях – удивительно богат этим видением и щедро тратит его не только на центральные, «программные» темы, но и на мимолетные, эфемерные образы.

«Человеческой каши нажравшийся боров – автобус живот волочит», «Вон над кладбищем плачутся галки, как души, которых не приняли в рай» – это «Старый вальс вдоль Новой дороги»,   весь построенный на такого рода картинках-настроениях. У «Этюда на кухне» уже есть выраженная художественная задача, и строчки «А ночь и стает, и сгорит, – и лишь огарок фонаря в копченый мартовский сугроб воткнет она» работает на нее, хотя вполне хороша и сама по себе (в самом деле – разве мачта уличного освещения не похожа на гигантскую горелую спичку?). Строчка «Рвется на север стая белья на балконном ветру» («Кошачий вальс»)  уже крепко привязана к сюжету песни – она ведь о том, как фатально не вытанцовывается вымечтанная поездка на Соловки. А вот образ более развернутый:

«...И, наверно, поэтому, от дневной маеты огрубев, на вечерней поверке грешный полк наш стоял и оттаивал, потому что равнялся на ртутное солнце, перекатывающееся по трубе...».

Когда я впервые услышал «Ртутное солнце» и примыкающих к нему «Трубачей» (один из тех редких шедевров русской поэзии, которые обходятся без метафор, «сильных» эпитетов и вообще специальных «поэтических» слов), я был поражен не только прелестью этих песен, но и тем, как светло и пронзительно-чисто автор ухитрился изобразить (и при этом не соврать ни в единой букве!) студенческие военные сборы – квинтессенцию советского милитаристского идиотизма, мероприятие, совершенно бессмысленное по определению и равно мучительное как для самих студентов, так и для приставленных к ним офицеров. А много лет спустя услышал от автора, что для него проведенные там недели были беспросветно-черными и что песни-то написаны отчасти для того, чтобы избыть застрявшие в душе чудовищные впечатления. До сих пор не понимаю, как это может быть. Пожалуй, это самый яркий из известных мне примеров, на какие чудеса способно искусство.

В песне «Я в эту землю всеян...» поэзия обыденности становится не только приемом, но как бы и темой песни:

...Вашего здесь – крытый рынок, все остальное – мое.

Все остальное мечется, плачет, грустит, смеется,

Пыльное и взъерошенное, как тополей чешуя.

Это не покупается, это не продается,

Так что пользуйтесь даром – здесь угощаю я.

Сам Ланцберг рассказывал, что эта песня была рождена необходимостью восстановить душевное равновесие, поколебленное предложением эмигрировать. Это можно знать, можно не знать – песня вышла далеко за пределы подобной «утилитарно-психотерапевтической» задачи и даже за рамки традиционного для поколения ее автора выяснения непростых отношений с мамашей-Родиной. Это одна из самых сильных известных мне вещей, выражающих ощущение ненапрасности даже самых обыденных и мимолетных проявлений бытия. Дело, конечно, не в самой этой философской идее, но именно в том, что при звучании песни ощущение этой ненапрасности «проходит через сердце», переживается как несомненная и актуальная ценность.

Вот мы и добрались до самого внятного способа ответить на исходный вопрос (а заодно и до ценностной модели восприятия искусства В. Ф. Чесноковой, любезной моему сердцу и позволяющей мне без труда понимать кое-что, перед чем пасуют профессиональные культурологи). Для этого его можно сформулировать так: какие же ценности актуализирует, приводит в контакт с душой слушателей поэзия Ланцберга?

О ненапрасности, оправданности нашего мира, нашей бренной, короткой, пришедшейся не на лучшую историческую эпоху жизни я уже сказал (кроме вышеупомянутых песен мощнейшим выражением этого ощущения служат, на мой взгляд, «Песенка о голове», «Неуверенный монолог», «Три квартала на Вольской», «Зеленый поезд», «Синева», «Трава забвения», не говоря уж о таких песнях, как «Костер у подножья зеленой горы...», «Кривой сучок» или «Правнукам Бам-Грана», в которых это чувство проливается прямо в текст). Но, наверное, если опросить КСПшников (даже только тех, что не знакомы с Ланцбергом лично и видели его только на концертах или не видели вовсе), то чаще всего рядом с его именем будет звучать слово «порядочность».

В мире Ланцберга порядочность, моральная щепетильность реальны до осязаемости и выступают одной из мирообразующих сил – при том, что ни в одной его песне таких слов нет, да и глаголы в повелительном наклонении в них весьма нечасты.

Такие песни как «Пир. Чума. Упоенье. Нега...» или «Трубач», не говоря уж о моей любимейшей «Песенке наивных упрямцев», – пожалуй, самый сильный ответ на вопросы типа «зачем быть нравственным?». Хотя, разумеется, никакого логического ответа они на него не дают, да такового и быть не может – просто по самой природе этого вопроса.

Точно так же как не имеет ответа и составляющая исходного вопроса, которая относится к тому философскому камню, что позволяет превратить собственный невроз в изумительную «Песенку с той стороны», а самую большую и опасную гроздь сосулек во всем городе Саратове возвести в ранг непредсказуемой и беспощадной Жизни, грозно и неотступно караулящей нас «у аптеки, за углом» – поэтическому таланту. Невозможно же на полном серьезе  объяснять «в чем состоит талант Ланцберга?» или «чем именно обеспечивается воздействие его песен на слушателя?» – содержательный ответ на эти вопросы был бы равносилен раскрытию тайны искусства!

Не буду я говорить и о других ценностях, оживающих в песнях Ланцберга – дружбе, коллективизме, бескорыстии, любви, наконец – и о его великолепном юморе, без которого немыслимы даже самые лиричные его песни. О каждом из этих предметов, о неповторимом способе его существования в поэзии Ланцберга толковый искусствовед мог бы написать монографию. Но нельзя объять необъятное, и я сделал свой выбор – хотя бы на основании того, что объясняться в любви или приносить клятву дружбы словами из этих песен мне в жизни не приходилось, а вот отгонять тухлые мысли или черпать решимость для продолжения явно безнадежного дела случалось множество раз.

Но вот о чем надо сказать обязательно – это о ланцберговской ясности, об удивительной в отечественной поэзии точности и четкости формулировок в самых щекотливых вопросах.

Казалось бы, человек, поэзия которого вся пронизана силовым полем порядочности и бескорыстия (да к тому же еще и русский поэт – представитель резко антикоммерческой культуры) должен резко отрицательно относиться к самому феномену торговли, денег и т. п.

И вероятно, многие любители песен Ланцберга слышат в них именно это – во всяком случае, немалая их часть поражена своего рода антиденежным фетишизмом. А сам он?

«Кто не все продает, тот недешево платит...»

Вот так – спокойно и точно. Дело, мол, не в самом занятии, а в понимании того, что может, а что не может быть его предметом. И в другой песне – столь же спокойно и честно, без всякого обличительного пафоса: «А деньги – денежек мне не жаль, их нету – тем и живу». А чтобы вовсе не оставалось сомнений – уже о любителях «справедливости по справедливости»: «Родились по разнарядке – в очереди и помрем!». Вот потому-то никто и не слышал от него (напоминаю: я говорю только о художественных «высказываниях» – о стихах и песнях) почти неизбежной одно время «гражданственной» пошлятины и чернухи – скорее он будет годами молчать, но не опубликует ни одной фальшивой или банальной строки. Просто потому, что не может.

«Тут, куда ни глянь, такая заваруха –

взять бы, жахнуть в духе классовых традиций...

А башка раскалена, а в горле сухо,

и патетикой, убей, не разродиться» –

усмехнулся он сам по этому поводу в конце 80-х, когда даже самые рафинированные лирики вымучивали из себя что-то про Сталина да Горбачева.

Может быть, вот это редкое для русской культуры умение не путать коллективизм – со стадностью, политические взгляды – с вдохновением, житейские неурядицы – с концом света, умение наслаждаться жизненными благами – с готовностью на все ради них, а божий дар – с яичницей и есть главное, что привлекает меня (я говорю только о себе) в сочинениях Ланцберга?

Впрочем, я думаю – главное все-таки в том, что он очень хороший поэт.

 

Источник: «Иерусалимский журнал», № 23, 2006,