Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

19.10.2016 | Колонка / Общество

Деды и победы

Нету и никогда не было «дедов» вообще. Среди «дедов» были и настоящие герои, и трусы, и негодяи, наживающиеся на чужих несчастьях, и просто люди, на чье поколение свалилась война.

Как человек своего поколения я, когда вижу широко распространившийся нынче «слоган» «Спасибо деду за победу», просто не могу не задаться вопросом: «Какому именно деду? Как его зовут или звали? На каком фронте сражался? Выжил? Погиб?»


Привлекательность этой формулы вполне понятна. Рифменная пара «деды-победы» имеет давнюю и почтенную историю. Вот и в старой солдатской песне поется «Наши деды — славные победы. Вот кто наши деды».

И все же?

Я принадлежу к тому поколению, для которого те, кого теперь называют дедами, были всего лишь отцами. И их было очень много. И они были молодыми тогда. И они были совершенно разными — умными, глупыми, добрыми, вредными, честными, жуликоватыми.

Я родился через пару лет после окончания войны, но ее тяжелое дыхание еще явственно ощущалось в воздухе. Это дыхание ощущалось в разговорах, в словечках, в вещичках, в повседневном быте. Ребята постарше донашивали отцовские сапоги. Ребята помладше, вроде меня, играли в армейские пуговицы, в полевые бинокли и противогазы. Отцовская меховая жилетка, которую я многие годы поддевал для тепла под пальто, дожила до конца 70-х годов.

К фронтовикам в те годы вообще не было никакого специального отношения.

В детстве мне казалось вполне обыденным, что вокруг меня очень много инвалидов и увечных.
Фронтовики, и мой отец в частности, мало и неохотно рассказывали о войне. Больше рассказывала мама. В том числе и об отце. И показывала — по секрету от него — его письма. Мне запомнилось письмо, в котором он сообщал, что выписался из госпиталя после — слава богу — не очень сильного ранения. «А о том, что он попал в госпиталь, он не написал, — говорила мама, — Не хотел тревожить родных».

Мама рассказывала много. И особенно — про время эвакуации.

Например, о том, как по пути в эвакуацию в Уфу, она вышла на какой-то станции, чтобы взять немного кипятку, а состав, в котором она ехала с трехлетним сыном, моим старшим братом, в это время ушел. Тогда же никаких расписаний не было. Поезд мог стоять на станции несколько часов, а мог и несколько минут.

Нетрудно представить себе ее состояние в тот момент.

Она помчалась к коменданту станции. Она рассказала ему, что произошло. Он был нетрезв и весел. «Я смогу вам помочь, — сказал он, — но придется заплатить». «Как заплатить! У меня же все там, в поезде. И сын там! У меня ничего нет». «Ну, как это ничего нет!» — сказал комендант и вполне недвусмысленно подмигнул.

Мама в ужасе убежала от него и стала метаться по вокзалу. В полном отчаянии она сунулась в военный поезд. Увидела молодого лейтенанта, который согласился выслушать ее историю, который поверил ей и который, рискуя многим, нарушая суровые правила военного времени, взял незнакомую штатскую женщину без единого документа в кармане в поезд. «Но в вагон не могу», — сказал он. И она ехала на открытой площадке поезда, закутавшись в тулуп, который ей дал неизвестный солдатик.
И они нагнали свой поезд. Когда мама вбежала в вагон, она увидела и услышала, как незнакомые женщины на чем свет стоит костерят мамашу, бросившую собственного ребенка.

В Уфе их поначалу поселили — то есть подселили — в квартиру какого-то военного. Вечерами хозяин дома выпивал пару стаканов мутного самогона и заводил казавшиеся немыслимыми в те времена разговоры. Он не скрывал своего откровенного злорадства по поводу того, что немцы стояли под Москвой. «Ну что, — говорил он, наливая третий стакан, — придет немец-то в вашу жидовскую Москву, наведет там порядок-то. Мужик-то твой где? Под Ленинградом? И туда немец придет, вот увидишь».

Работал он, между прочим, кем-то там в местном военкомате. Не больше и не меньше. Почему он был столь откровенен? Бог его знает. Может быть, под воздействием самогона. А может быть, понимал, что мама не пойдет на него доносить. А может быть, и просто провоцировал.

Я уверен, что он пережил войну, и после нее жил долго. И наверняка был награжден каким-нибудь орденом. А может быть, и выступал перед учащимися местной школы, где рассказывал детишкам о своих военных подвигах.

И этот человек был чьим-то дедом. И портрет этого героя в военной форме тоже лежит в чьем-нибудь семейном альбоме.

И чьим-то дедом был тот самый комендант той самой станции, где мама отстала от поезда и чуть не потеряла своего сына.

И тот мимолетный лейтенант, взявший маму в поезд, и солдат, поделившийся с мамой тулупом, — чьи-то деды.

И мой сосед по коммуналке, безногий дядя Коля, сильно пьющий баянист, штурмовавший в 44-м году Кенингсберг, тоже дед своим внукам.

И другой сосед, дядя Леня, бывший танкист с наполовину сожженным лицом, тоже чей-то дед.
И мамин двоюродный брат дядя Йоня, трижды бежавший из плена, а при последнем, удачном побеге отморозивший левую ступню, которую потом пришлось ампутировать, дядя, Йоня, об истории которого не очень-то было принято говорить вслух, потому что после побега он на несколько лет попал в совсем другой лагерь, откуда вернулся уже полным инвалидом, тоже был чей-то дед.

И сука-особист, который в 41-м году полдня допрашивал моего дядю Мотю, морского офицера, добиваясь, но не добившись от него показаний на его друга и однополчанина, заподозренного в «пораженческих разговорах» — тоже чей-то дед.

И тот, кто мерз в окопах, чей-то дед. И тот, кто врывался в дома чеченцев, ингушей, калмыков, крымских татар со словами «десять минут на сборы», тоже чей-то дед.

И мой отец, прошедший войну от первого до последнего дня, воевавший на Ленинградском фронте, тоже дед. Дед моей дочери и моего племянника.

Все они деды. Но какие это разные деды.
Нету и никогда не было «дедов» вообще. Среди «дедов» были и настоящие герои, и трусы, и негодяи, наживающиеся на чужих несчастьях, и просто люди, просто мужчины и женщины, на чье поколение свалилась война. Они не выбирали свою участь. Участь сама выбрала их — так получилось. И под тяжестью этой общей участи каждый проявлял себя так, как он себя проявлял.

Слово «деды» означает не только дедов, то есть отцов наших родителей.

Этим словом, например, называют старослужащих в армии.

А также это слово во многих славянских языках означает предков вообще. И именно архаический, языческий культ предков, резко отскочив на несколько эпох назад, упорно и вполне целенаправленно пытаются теперь возродить в нашем обществе.

Оттуда и цветущий, агрессивный антиисторизм, поразивший сознание многих сограждан.

Оттуда же катастрофическое непонимание того, что надпись «На Берлин» на борту танка Т-34 в далеком 1944 году и такая же, но на заднем стекле «Фольксвагена» в наши дни — это две разные надписи, не только не имеющие друг к другу никакого отношения, но и совершенно разные, чтобы не сказать противоположные, по значению и по содержанию.

Оттуда же и гламурный патриотизм, ставший не столько живым чувством, сколько доходным «брендом», и вальяжная «диванная» воинственность, и игрушечное геройство, и нравственная инвалидность, и историческая глухота.

А деды, конкретные человеческие деды — все разные. У каждого есть имя, фамилия, биография. И эти биографии тоже разные. Иногда реальные, иногда выдуманные. Да и не проверишь теперь: в живых к сегодняшнему дню остались буквально единицы. Да и не надо уже, пожалуй, ничего и никого проверять — теперь-то зачем. Про это надо просто помнить. Вот и все.



Источник: inliberty. 08.05.2016,








Рекомендованные материалы



Шаги командора

«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.


Полицейская идиллия

Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»