31.12.2012 | Pre-print
Боженька не любит, когда…... не боятся.
«Она уже переболела всеми видами рака. Ночью лежит, не спит, ставит себе диагноз. Объясняет так: „Боженька не любит, когда не боятся“».
Это жгучая тема. Нюансы кожи, цветá флагов, оттенки вкусов – все отступает на второй план. Каждый – кустарь-одиночка своего тела. Здесь в колхоз не загонишь. Сыну еще не было трех, когда он указал на мертвую птицу: «Она не спит». Примерно в том же возрасте дочь – мне, опешившему: «Меня зароют в Израиле?». Слова «похоронят» она не знала. Это было вскоре после несчастья с бабушкой.
Радио- и кинодекорации моего детства не мешали реальности, как научному атеизму не мешали покойники. (Впрочем, почему одно должно мешать другому? Странное сравнение.) В России хоронят, сняв крышки. В моем детстве хоронили часто. Запавшие в глазницы гробов маски лиц... Внезапная мысль заставляет отложить карандаш и позвонить к дочери, которой скоро двадцать пять: «Что, папа?» – «Когда ты впервые увидела мертвого человека?» Молчание. «Я его никогда не видела».
Не знаю, это аберрация памяти или оригинальная картинка, чудом сохранившаяся, датированная каким-нибудь 51-м годом. По пустому Литейному медленно везут покойника, позади люди. Или такого быть не могло: похоронные дроги сменились на похоронные воронки прежде, чем открылись мои глаза? Но я же помню няньку смотрящей им вслед. Ее ад ждал и меня. В Спасо-Преображенской церкви, куда мы с нею, стар и мал, были прихожане, на иконе краснопламенные огромные слезы, а между ними голые человечки – пляшут от боли.
У средневековья еще не зарос родничок. Пляску смерти принимали за чистую монету, а не смотрели в программку: кто сегодня танцует? Детство ближе к смерти, притом что не ищет симптомы смертельных болезней. Пятилетнего можно застращать адом, но не спидом.
История, привезенная из пионерского лагеря: «Один мальчик попал под дождь и заболел лучевой болезнью. С тех пор, к чему бы он ни прикасался, все казалось ему красным». В дождливые дни я то и дело проверял, не меняют ли свой цвет вещи при моем прикосновении. Детство кончилось, это уже страхи взрослого человека.
Главный страх жизни – метафизический, спорный. Пока не воскреснешь, не узнаешь, что умер (о том, что уснул, узнаёшь лишь проснувшись). Кто из нас не попадал в смертельно-опасную переделку, лишь задним числом осознавая это – не «на момент свершения»? Не то, что «ожили глаза на старинном портрете», когда испуг вплоть до разрыва сердца; когда не страх смерти, а передозировка таинственным, чем в небольших количествах побаловаться не грех и даже рекомендуется. Но – как говорили в ленинградском дворе – за испуг «саечка».
Страх стоит дороже – страх болезни, к примеру. Под ее дамокловым мечом мы проживаем свои годы. Чуть что, подозреваем у себя рак. «Рачок-с», – усмехается столичный врач, крутой: на руках сплошь тузы. Их он пользует в своей клинике, сам оставаясь рукопожатным, благодаря индульгенции Гиппократа. Уже несколько часов, как у него «тянет внутри». Он мрачно молчит и только время от времени усмехается: «Рачок-с». – «Брось, не то съел, не так повернулся. Мало ли, где у кого заболит». – «Ты думаешь?»
Врачи беспомощней и мнительней всех, когда дело доходит до них самих. Зато и рвутся поработить пациента, чтобы тот ловил каждое их слово, глядя собачьими глазами. А для чего, думаете, они торопятся предупредить вас, что это может быть и рачок-с («краб-с»).
- То есть, конечно, со всей определенностью говорить еще рано, но нельзя исключить. Вот видите полоску? – он держит негатив туринской плащаницы, не богослову там ничего не понять.
Не дайся же ему, не дай себя околдовать волшебным словом «крэб-с». У него перед глазами твой снимок, а у тебя перед глазами его лицо. Каждый из вас считывает, вы на равных.
- Доктор, их хабэ кайн крэбс (доктор – у меня – нет – рака), – как робот, раздельно произнося каждое слово. Роботы тоже говорят на чужом языке.
Он теряется.
- У меня – нет – рака, – с яростью, выдаваемой за убежденность.
- Откуда вы знаете? – и вдруг понес полную ересь. – То есть бывает, конечно. Как женщина, бывает, знает, беременна она или нет.
Шэрше ла фам. Женщины состоят в интимных отношениях с своим телом. Они чуют его, как чуют воду. Женщина – это рефлексия на свое тело, елочка, которая сама себя наряжает. Ночью как-то непонятно чесалась спина: рак легких. Уже составила завещание, уже умерла, уже похоронила себя, никому ни слова не сказав, по своей женской скрытности. А одна студентка-медичка решила, что у нее «сифон». Бытовой «сифон». Интернета, сего кладезя премудрости для ипохондриков, в те времена не было. Ну и принялась за учебник Павлова, был такой голубенький, по кожным и венерическим заболеваниям. Как обитателю подвала окружающее представляется нескончаемым дефиле калош, так ее жизнь отныне свелась к выявлению у себя все новых симптомов постыдной болезни. Подобное притягивается подобным. На экзамене вытянула билет: «Сифилис, продромальный период заболевания». Завалила – и сразу успокоилась.
Прогресс не обошел стороной «болезни нравственности». «Я приговор свой жду, я жду решенья...» Чтó реакция Вассермана в сравнении с результатом, которого ждет нынешнее поколение «группы риска»? Страшным, замогильным шепотом: сдал анализ на спид. И пока длится ожидание, человек – как правило он молод, а то и совсем юн – пребывает в страхе неописуемом. Поэтому поколение наших детей осмотрительно. В отличие от нас, они не дают друг другу повод для ревности. Гудбай, Ленин! Гудбай, «мэйк лав»! «Неверность до гроба» (в смысле, доведет), а верность – залог здоровья.
Но рак по-прежнему лидирует в турнирной таблице наших страхов. Сегодня биопсия такая же обыденность, как ремни безопасности, без которых не тронешься с места. Привычная формальность. Да, но полицейские в сериале тоже поначалу говорят убийце, что его допрос – формальность. «Позвоните через три недели» – сказали. И все эти три недели держишь в уме, вернее, под ложечкой, что твоя бородавка проходит проверку на благонадежность.
Понятное дело, все обойдется. Хотя один раз не обходится. Входит в палату эдаким молодцом на зависть всем, под капельницами сущим. Утром домой, процедура, по его словам, тьфу. Он подтянут, раз в неделю ходит с женой танцевать танго. Сестричке, пришедшей за ним, говорит, что дочь его тоже медицинский работник. Но не успел вернуться, как вокруг него роение, срочно повторный рентген, появляется врач, смотрит проникновенно: «Герр хороший, у вас есть семья? Мы бы хотели связаться с кем-нибудь из ваших близких... Ах, дочь – медсестра в „Шаритэ“...». Кто слышал, все всё поняли: эта хрипотца в голосе, это покашливание. А до него доходит в последнюю очередь, прямо деревянное отсутствие фантазии, выструган из болванки. Как дошло, раскололся. Дочь-медсестра, оказывается, вдова. У зятя был тот же диагноз. Этот путь, еще свежий в памяти, ему теперь предстоит. (А parte: не бойтесь сказать старику или больному, что такой-то умер. Наоборот. Ибо первая мысль будет: я его пережил.) В отсутствие свежеиспеченного ракового больного, спешно увезенного на какие-то обследования, прибежали дочь, жена.
«Уже скоро первые восторги улягутся. Свежеиспеченный кавалер ордена больных раком, исступленно праздновавший начало своей vita nova, не замечает, как судорожные сборы плавно переходят в дорожные будни. Он привыкает жить со смертельным диагнозом, складывается новая повседневность».
Что значит «привыкает» – перестает бояться? Или страдания клином вышибают страх? И мысль у тебя, ставшего «кожа да кости», одна: поскорей бы.
В предвкушении, когда тебе объявят: доигрался, докурился, дожил – развивается собачий слух. На малейший шелест в своем организме бросаешься сдуру, как Ингус. В очередной раз мимо? И слава Богу – а вовсе не «сдуру». Потому и мимо, что мнительностью заговариваешь судьбу. («Боженька не любит, когда не боятся». И дальше: «Как паук паутину, ты удерживаешь в уме каждую ниточку с надписью danger: мол, и это предусмотрено, и это имею в виду. Так, Блондиночка, заклинают судьбу».)
Разделяется ли мнительность на мужскую и женскую – выражаясь научно, по гендерному признаку? Вероятно. (Хотя оглянуться не успели, как унификация пола стучит в окно.) Женщина мнительней, потому что физиологичней, но жизнь научила ее все лишнее прятать, а напоказ выставлять все «нелишнее». Она многое делает за ширмой. У мужчин не только душа нараспашку, но и прочее, включая мнительность. Отсюда порой складывается ложное впечатление, их мнительность бросается в глаза. К тому же на старости лет в мужчине проступает бабье, тогда как женщина становится мужеподобной. Якобы по причинам гормонального характера. Когда не знаешь, что такое гормон и с чем его кушают, то попугаем повторяешь это за кем-то. Повторяшь, повторяешь и, глядишь, начинаешь понимать, благо повторение мать учения.
По мере того, как человек стареет, мнительность расправляет плечи. Сегодня у меня, уже битого, вряд ли бы взялась та ярость – десятилетней давности: «Их хабэ кайн крэбс» – с героическим акцентом защитника Брестской крепости. А тебе на это: «Рус, сдавайся! Сопротивление бесполезно!» Сегодня, пожалуй, накрылся бы простыней, отдался бы мечтательному созерцанию своего прошлого. (К., уже не встававший с постели, спрашивал свою жену: «О чем мне сегодня вспоминать?») Но тогда, на миг перехватив инициативу, я пошел в наступление: тем не менее, если герр доктор так считает, то с его, герр доктора, позволения мне бы хотелось часа на три отлучиться, привести бумаги в порядок.
Из-за двери слышалась детская игра на рояле, жена давала урок. Я тихонько вошел, но она услышала.
- Как, ты дома? Что случилось?
- Да нет, мне надо срочно внести изменения в текст, а то забуду. Я договорился, чтоб меня отпустили на часок.
Договориться – это было на меня непохоже, это последнее, что я умею – договариваться. Она взглянула очень подозрительно, подозрительно и пристально.
- Говори, что случилось?
- Ну... мы все взрослые люди.
Тут зазвонил телефон.
- Сусанна Гиршович слушает.
Из больницы. Он лишь хотел сказать, что у меня нет рака – их хабэ кайн крэбс. Это был предварительный диагноз и он не подтвердился.
Новая книга элегий Тимура Кибирова: "Субботний вечер. На экране То Хотиненко, то Швыдкой. Дымится Nescafe в стакане. Шкварчит глазунья с колбасой. Но чу! Прокаркал вран зловещий! И взвыл в дуброве ветр ночной! И глас воззвал!.. Такие вещи Подчас случаются со мной..."
Стенгазета публикует текст Льва Рубинштейна «Последние вопросы», написанный специально для спектакля МХТ «Сережа», поставленного Дмитрием Крымовым по «Анне Карениной». Это уже второе сотрудничество поэта и режиссера: первым была «Родословная», написанная по заказу театра «Школа драматического искусства» для спектакля «Opus №7».