Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

01.03.2010 | Искусство / Колонка

Художник, не страдай!

Памфлет о теле здоровом и не очень

Как-то раз одна критикесса высказывалась относительно нашумевшей несколько лет назад экспозиции «Роберт Мэпплторп и классическая традиция»: «Ну, всё так прилизано, так слащаво, идеальные антикизированные тела. Нет ни одной из тех жёстких работ, что принесли Мэпплторпу известность, что составляют суть его творчества. Это кураторский провал, это кастрация великого художника». Меня подмывало ответить критикессе, претендующей на сакральное знание о сути творчества данного конкретного художника: «Скажите честно, Вам не хватало членов на выставке?». Здесь любопытен взгляд апологета современного искусства, отрицающего ценность формы как таковой: чистая форма якобы не может нести актуальных значений. Поэтому когда предлагается посмотреть на полноценное тело, с руками, ногами, да к тому же красивое, обычная реакция: «Не верю!». Что-то должно быть ещё. Непременно следует усмотреть в теле какой-то аффект, воспользоваться взглядом диагноста, скальпелем хирурга.

У модернизма много заслуг, и открытие тела – из важнейших. Но за открытием одного следует сокрытие другого. Мы научились ценить запах спермы, обаяние ампутированных конечностей, переливы трупных пятен, подзабыв, увы, о цельности тела, о том, что им можно спокойно пользоваться для освоения мира. Да, да, цельность тела невозможна, потому что мир перестал быть цельным и пользоваться им теперь не понятно как. Казалось бы, не только бог умер, но и Фрейд давно никому не нужен. Тем не менее, толпы художников продолжают, словно подростки, рукоблудствовать, чесаться, ковырять себя.

Человек, интересующийся искусством, вынужден постоянно сталкиваться с текстами вроде такого:

«Поскольку телесность – единственно подлинное, что осталось у современного человека, художница сделала акцент на нарочитой демонстрации собственного тела, как средства коммуникации и источнике информации. “Моё тело потеет, пахнет, стареет – я считаю всё это очень важным, говорит художница. – Вот посмотрите на эту фотографию, здесь мне дали в глаз”. И в этой, пожалуй, лучшей работе - не просто факт домашнего насилия или жестокости любви, но не виданное доселе свидетельство близости». Далее -  поэтически переработанная пространная выдержка из энциклопедии «Постмодернизм», на закуску - сложносочинённое предложение о мерцающем гендере.

Хотя и художникам, и кураторам, и критикам всё это опостылело, гендер-шмендер, пися-кака остаются универсальной разменной монетой. Хочешь быть актуальным и не хочешь заниматься политикой – займись своим телом. Потрогай, поласкай его, поразмысли, к какому полу относишься: ко второму, третьему или четвёртому. И помни главное: тело есть проблема. Иначе про твою выставку нечего будет написать. Красивое, здоровое тело – это гламурно. А с гламуром необходимо бороться. Следует также помнить об опыте холокоста, о толерантности, о постоянной угрозе фашизма. Проповедуя плюрализм, современное искусство на поверку много чего исключает: порядок, иерархию, пропорциональность. Одним словом, красоту, прости, господи. «Захотелось красивенького – пойди посмотри на закат». Красивые произведения создаются как бы случайно. Из-за пресловутых катаклизмов ХХ века, установилась прочная связь между памятью и страхом. Плюс ещё испуг перед глобализацией, коммерциализаций, новыми технологиями. «Страшно жить» как один из лейтмотивов актуального искусства свидетельствует о неизжитом христианском миропонимании. Перманентная критика, уводящая в дурную бесконечность и налагающая запрет на законченную, самодостаточную форму, чревата чувством дискомфорта и неудовлетворённости, то есть новыми страданиями. 

На самом деле, тоска по форме явственно ощутима. Сейчас фотографиям Нэн Голдин и Синди Шерман предпочитают Вольфганга Тильманса. Грань между гламуром и совриском исчезла (пусть пародийно-китчевая, но форма). Мода на режущих, колющих, перфорирующих, пенетрирующих, расчленяющих артистов благополучно прошла. Страдающий художник взамен страдающего Иисуса – фигура устаревшая, однако до сих пор не выведенная из оборота. Ведь искусство, претендующее на актуальность, не мыслит себя вне проблемных категорий. Тело, попадая в сферу его притяжения, неизбежно становится знаком вопроса и де-формируется.

К счастью, помимо каталогов Венецианской биеннале, есть, например, журнал Vogue. В фэшн-индустрии любые девиации лишь невинная часть образа, декор на поверхности самодостаточной формы. Есть ещё порнофильмы, также демонстрирующие образцы идеальных тел, достичь подобия которых многие люди стремятся в фитнес-залах. Культ красивого, здорового тела чуть ли не повсеместен. Мысль о форме влечёт за собой идею иерархичности. Недостаток таковой в искусстве и обществе компенсируется распространением bdsm-практик.

Наконец, хотелось бы сказать несколько слов об искусстве, единственной темой которого является тело, не разъятое на части, а, напротив, само формирующее пространство и время. Речь о балете. Никогда особо не стремясь быть актуальным (в отличие от modern dance), он достиг невероятных высот в ХХ веке. Покуда прочие музы судорожно бились в конвульсиях, проходили через чистилище в попытках осознать крушение постаментов, занимаемых веками, балет развивался согласно внутренним законам, проблематизировал сам себя вместо абстрактной современности и к середине века достиг классического состояния. То есть такого состояния, когда уместно говорить о благородной простоте и спокойном величии. И это на фоне – о, ужас! - тоталитарных режимов и миллионов трупов. 1947 год, Европа в руинах, Джордж Баланчин ставит в Париже спектакль, где, кроме предельно упорядоченного танца и математически выверенной структуры, нет ровным счётом ничего. Название соответствующее: «Хрустальный дворец». При всём при том, личность Баланчина отнюдь не антиисторична. Он крупнейший мастер (именно так он предпочитал именовать себя; ни художник, ни творец) модернизма, из его «Агона» вышел и современный балет, и contemporary dance. Просто Баланчин отказывался страдать. Таков же был и Стравинский; абсурдно мнение, будто в «Весне священной» содержится предчувствие Первой мировой. Таков последователь Баланчина Уильям Форсайт, чистейший постмодернист. Применив методы деконструкции к классической хореографии, он наглядно продемонстрировал способность чистой формы быть актуальной. Подобных мастеров (тот же Мэпплторп) было и есть достаточно, дабы счесть сетования, с одной стороны, на газовые камеры Освенцима (ГУЛАГа, нужное подчеркнуть), с другой – на пришибленность всеобщим консюмеризмом, - счесть унылой прокрастинацией.

Кстати, балерины, как правило, улыбаются.

Пропасть между балетом и контемпорари артом не пролегает, но слова, естественные для балетомана, в устах арт-критика звучат ругательно: порядок, иерархия, нормативность, линия, форма… Вопреки распространённому стереотипу, балетное тело асексуально. Никакой течки, никаких страстей, самовыражение жёстко регламентировано.  Балетное тело обладает столь мощной волей, что превозмогает какую бы то ни было физиологию и достигает уровня метафизической сущности. Думается, такое тело весьма жизнеспособно. И когда павильоны в Джардини Публичи музеефицируют, «Аполлон» Баланчина ничуть не утратит молодости.











Рекомендованные материалы


Стенгазета
23.02.2022
Театр

Толстой: великий русский бренд

Софья Толстая в спектакле - уставшая и потерянная женщина, поглощенная тенью славы своего мужа. Они живут с Львом в одном доме, однако она скучает по мужу, будто он уже где-то далеко. Великий Толстой ни разу не появляется и на сцене - мы слышим только его голос.

Стенгазета
21.02.2022
Кино

Сцены супружеской жизни

Пожалуй, главное, что отличает «Надежду» от аналогичных «онкологических драм» – это возраст героев, бэкграунд, накопленный ими за годы совместной жизни. Фильм трудно назвать эмоциональным – это, прежде всего, история о давно знающих друг друга людях, и без того скупых на чувства, да ещё и вынужденных скрывать от окружающих истинное положение дел.