Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

28.11.2008 | Город

Выброшенный мир

У человека проблема отходов решается предельно просто: все ненужное улетает прямиком вниз

Перефразируя Карла Маркса, можно сказать, что производство любого товара есть лишь предлог для производства отходов. Всякая материальная вещь, послужив человеку какое-то время, неизбежно превращается в отходы, от которых их создатель стремится побыстрее избавиться.


Если бы мы произошли от сусликов...

Строго говоря, это не уникальная особенность человека. Всякая жизнь обязательно включает в себя обмен веществ, в ходе которого во внешнюю среду неизбежно выделятся отходы. Они не только не нужны данному организму, но как правило прямо вредны ему: мало кто в живой природе может успешно существовать среди продуктов собственного метаболизма. Дрожжи по мере накопления в питательной среде производимого ими спирта прекращают размножение, а затем и вообще всякую жизнедеятельность; рыбы и головастики под действием собственных выделений замедляют рост и т. д.

Правда, в естественных системах то, что для одного – отход, для другого – ценный ресурс. На любые отбросы всегда найдется специализированный поедатель.

Всем известны жуки-навозники, «прибирающие» за копытными, или муравьи, слизывающие медвяную росу – избыток сахаров, выводимых из организма питающейся тли. Менее очевидна тихая, малозаметная и почти непрерывная работа бесчисленных грибов и бактерий, превращающих астрономические количества ненужной органики (в том числе такой трудной для разложения, как, например, целлюлоза) в минеральные вещества – «пищу» для зеленых растений. Но возможности «смежников» утилизировать отходы тоже имеют предел – и тогда возникают естественные аналоги наших свалок (см. подверстку). Обычно это происходит, когда ресурс (пища), собираемый с большой территории, потребляется в строго определенных точках – немногочисленных и стабильных. Особенно это характерно для видов, у которых есть постоянные, используемые из поколения в поколение жилища: у норных грызунов, пчел, муравьев, барсуков существуют жесткие правила обращения с отходами.

Однако человек, как известно, произошел не от суслика или барсука, а от обезьяны – существа, приспособленного к жизни на деревьях, где проблема отходов решается предельно просто: все ненужное улетает прямиком вниз.

Даже когда ранние предки человека перешли к наземной жизни, в их отношении к отходам ничего не изменилось: экскременты, объедки, яичные и ореховые скорлупки, даже использованные орудия труда просто бросали, где придется. Проблемы накопления отходов для них не существовало: все представители нашей эволюционной ветви, от австралопитеков до человека современного типа (кроманьонца), были кочевниками, перемещавшимися по территории достаточно большой, чтобы следы их жизнедеятельности успевали бесследно раствориться в окружающей среде до следующего прихода племени на то же место.

Ситуация радикально изменилась после «неолитической революции», когда основой жизни людей стало не присваивание природных продуктов (охота, рыбалка, собирательство), а их целенаправленное выращивание. Человек осел на землю, обзавелся постоянными жилищами – а вместе с ними и проблемой обращения с отходами. Мусорные кучи неолитических поселений хорошо известны археологам и служат чуть ли не самым богатым источником информации о быте оставивших их людей. В человеческом хозяйстве с этого времени стали понемногу появляться материалы, незнакомые природе: керамика, а затем и металлы. Правда, до поры до времени это особо не сказывалось на жизни людей: черепки от битых горшков или обломки кирпичей могли тысячелетиями лежать на свалках, практически не взаимодействуя с окружающей средой. А медь и бронза были слишком дороги, чтобы попадать в отбросы в сколько-нибудь значительном количестве.

Так что самые большие проблемы вызывали не «высокотехнологические» материалы, а органика – пищевые отбросы и экскременты.

Начиная с какого-то момента самые крупные поселения стали производить их быстрее, чем экологические «смежники» человека – микроорганизмы, насекомые и другие утилизаторы отбросов – успевали их разлагать.

Приходилось как-то выносить их из обитаемого пространства. Главные города древнейшей (доарийской) индийской цивилизации – Хараппа и Мохенджо-Даро – уже обладали канализацией; позднее она стала непременным атрибутом всякого древнего мегаполиса, от Вавилона до Рима. Равно как и городские свалки, служившие местом упокоения твердых отходов.

Но это было специфической проблемой именно крупнейших городов. В селениях поменьше каждое хозяйство управлялось со своими отбросами самостоятельно. Значительная часть их так или иначе использовалась в хозяйстве: пищевые отходы – от отрубей и овощных очисток до молочной сыворотки – скармливались скотине (прежде всего свиньям), солому пускали на кровлю и подстилку скоту, сломанный инвентарь, обрезки стройматериалов и прочий древесный мусор шел в печку, навоз вносили в почву на полях и огородах. В странах Дальнего Востока для этой цели употребляли и человеческие нечистоты; в Европе же их (наряду с жидкими помоями) отправляли в выгребные ямы, т. е. в конечном счете в землю. А что нельзя было ни закопать, ни сжечь (убранные с поля камни, битый кирпич, черепки горшков и т. п.) – то опять-таки выносили за пределы обжитого, присвоенного человеком пространства: за околицу, на край поля, на лесную опушку.

Поскольку отбросы сваливались именно на границе (не тащить же, в самом деле, телегу с булыжником куда-то в чащу!), у таких свалок появился дополнительный культурный смысл.

Они стали межевыми знаками, наглядным выражением мысленной границы, проводимой людьми между своим и чужим («чужим» не в смысле принадлежащем другому собственнику, а – ничьим, диким). Впрочем, «свое» пространство было зонировано по степени «свойскости»: дом был ядром по отношению к двору, свой двор и огород – по отношению к территории деревни в целом («до околицы»). Дальше шли пашни и выгоны и так – до черты совсем уж чуждой стихии: леса, реки. Причем границы разных зон отмечали разные виды отходов. До сих пор, например, во многих местах сохранился обычай посыпать печной золой проход от калитки до деревенской улицы. Сегодня его чаще всего объясняют заботой о том, «чтобы не скользко было» – но скользко бывает и на дворе, и на улице. Однако золой посыпают (причем не только зимой, но и летом) именно эту короткую тропку – границу между территориями семьи и общины. Другие границы отмечены другими знаками (теми же камнями), но у всех у них есть нечто общее: их всегда приносят изнутри, из более обжитого, более «своего» пространства – в менее «свое». Хозяйка может, не задумываясь, выкинуть во двор то, что намела с пола в избе, или выплеснуть прямо с крыльца ведро с помоями. Но страшно возмутится, если ее соседка попробует подкинуть ей на участок свой мусор: это будет означать прямое посягательство на ее индивидуальную территорию. Тут, впрочем, люди не изобрели ничего нового. Многие животные активно применяют отходы для маркировки территориальных границ: от собак с их всем известной манерой метить мочой вертикальные предметы, до гиппопотамов, энергичным вращением хвоста разбрызгивающих полужидкий навоз по границам своих наземных участков.


«Встанут Эвересты нашего дерьма»

Подобная практика обращения с отходами оказалась настолько естественной и устойчивой, что сохраняла свои позиции до самого недавнего времени, да и сейчас не торопится их сдавать: в ряде стран Северной Африки и сегодня можно увидеть поселки, улицы которых чисто выметены, зато по периметру их окружают настоящие валы из мусора. Мало того: ей даже удалось вернуть себе некоторые уже утерянные было позиции. Как уже говорилось, в крупнейших городах древности канализация была обычным атрибутом, но в более поздние времена Европа ее уже не знала.

Не только в средние века, но даже в эпоху Просвещения в самых блестящих столицах цивилизованных стран с отходами обращались так же, как в глухой лесной деревушке: удаляли за пределы «своего» пространства.

Для небогатого горожанина, располагавшего лишь квартирой (а то и комнатой), это означало – на улицу. «Улицы невыразимо грязны. Кухарки считают улицу публичною лоханью и выливают на нее помои, выбрасывают сор, кухонные остатки и пр. Честные люди пробираются по заваленным тротуарам, как умеют», – писал уже в 1830-е годы русский путешественник Строев из мировой столицы изящества – Парижа. Он был не одинок: другие свидетели, знаменитые и не очень, живописали, как парижские домохозяйки выколачивают матрацы с насекомыми прямо у парадного входа Оперы, как на головы прохожих из окон без всякого предупреждения опрокидываются лохани и горшки с нечистотами и т. д.

Надо сказать, правда, что, во-первых, в 1820-е – 1830-е годы Париж в этом вопросе заметно отставал от других крупных европейских городов, а во-вторых, что к этому времени не только иностранцы, но и сами парижане уже воспринимали такое положение как нечто архаичное и неприемлемое, с чем нужно как можно скорее покончить. Город пытался принять какие-то меры для очистки улиц (в частности, посередине мостовых были проложены специальные желоба для сточных вод – создававшие, впрочем, парижанам свои проблемы). Твердые же отходы с парижских улиц были законной добычей двух тысяч «шиффоньеров» (ветошников), без устали рывшихся в производимых городом горах мусора и извлекавших из них все, что можно было продать – включая битое стекло и использованную бумагу (стекольные и бумажные фабрики охотно принимали вторсырье). Деятельность этого своеобразного цеха можно считать прообразом современной утилизации отходов (рисайклинга), но в то же время они решительно противились всем попыткам властей наладить централизованный вывоз мусора за пределы города: в 1832 году дело дошло до открытого бунта с уличными боями.

Только в последней трети XIX века в европейских столицах появляется настоящая канализация современного типа.

Свалки же еще долго так и оставались просто местом, где мусор накапливался без всякой переработки, кроме естественных процессов биоразложения, да деятельности все тех же ветошников, число которых к 1880 году в Париже достигло уже 15 тысяч.

Однако в середине ХХ века ситуация в развитых странах резко обострилась. Большие города стали стремительно расти, но еще быстрее росло производство отходов на душу населения: складывавшееся в Европе и Америке «общество всеобщего благоденствия» было основано на непрерывном росте материального производства. Как мы уже знаем, любая произведенная вещь рано или поздно становится отходом, а нацеленность тогдашнего общества на новизну предписывала избавляться от старых вещей задолго до их физического обветшания. Вдобавок именно в это время в повседневный обиход жителя развитых стран шмроким потоком хлынули изделия из полимеров: сначала резина и эбонит, затем капрон, а следом за ними – великое множество пластиков. В отличие от большинства традиционных материалов полимеры не гниют, не ржавеют, а если и окисляются атмосферным воздухом, то только в тонком поверхностном слое. Таким образом, резкий взлет производства мусора сопровождался значительным замедлением его разложения. Горы отходов стремительно росли, а свободной земли (особенно в ближайших окрестностях мегаполисов) становилось все меньше – и не только в густонаселенных странах Европы или в Японии, но и в когда-то бескрайней Америке. Перед их жителями замаячила перспектива жизни непосредственно на помойке.

В 1972 году Деннис и Даниэлла Медоузы и Йорген Рандерс представили Римскому клубу свой знаменитый доклад «Пределы роста» – сценарий социально-экономической судьбы человечества в случае сохранения наблюдавшихся в то время тенденций.

Сценарий, как известно, получился печальным: при любых конкретных значениях рассматриваемых параметров нашу цивилизацию ждал скорый крах. К нему вели два основных механизма: истощение природных ресурсов и неконтролируемый рост отходов. Правда, авторы доклада имели в виду в первую очередь промышленные выбросы в атмосферу и в воду. Роль твердых бытовых отходов была относительно невелика, но психологчески важна: растущие пирамиды городских свалок как бы воплощали в себе наступление на человека произведенных им самим отбросов. Было очевидно, что возможности традиционного способа обращения с ними исчерпаны до отказа.


Соперничество земли и огня

Современные места захоронения бытовых отходов язык не повернется назвать «свалкой»: это своего рода ферментеры, промышленные установки, на которых использованные в послуживших человеку вещах материалы возвращаются в естественный геохимический круговорот веществ. Этот процесс максимально отделен от окружающей среды: мусор лежит на водоупорной подложке, окруженной кольцевым желобом, куда стекают (и откуда поступают на очистку) образующиеся в ходе разложения жидкости. Хранилище разделено на отсеки (карты), каждый из которых по заполнении закрывается землей, под которой его содержимое будет спокойно перепревать. Толща мусорной массы пронизана трубами, отводящими образующийся при разложении органики биогаз (метан).

Все это, разумеется, стоит денег. Трудности создает не столько цена (она вполне посильна для городских бюджетов даже в небогатых странах), сколько сам характер сделки.

Сфера отходов – это парадоксальный рынок с отрицательной стоимостью: на нем поставщик «товара» платит получателю, чтобы тот его забрал.

Поскольку самому получателю «товар» тоже не нужен, у него всегда есть соблазн взять деньги, не выполнив обязательства – свалив вывозимый мусор где-нибудь в укромном месте. Поэтому чисто рыночные механизмы приходится дополнять мерами контроля, позволяющими на каждом этапе удостовериться, что «продукт» доставлен, куда следует. Система сбора и вывоза мусора – многоступенчатая, и контролировать нужно каждый этап. Понятно, что там, где начинается строгая отчетность, кончаются гибкость и экономическая эффективность.

Но самая большая проблема захоронения отходов состоит в том, что даже  перепревший (компостированный), обеззараженный, отдавший значительную часть своей массы в виде фильтрата и газа, многократно уплотненный бульдозером мусор занимает все-таки слишком много места. Причем занимает его навсегда: хотя современные технологии позволяют через некоторое время после закрытия свалки рекультивировать ее до состояния «зеленой лужайки», цена такой лужайки на земельном рынке всегда будет бросовой: состоятельные люди там никогда не поселятся и в построенный там ресторан или клуб ходить не будут. Мало того: соседство со свалкой (пусть и оборудованной по последнему слову экологической безопасности) снижает цену недвижимости на прилегающих территориях – а стало быть, наталкивается на неизбежное и в общем-то оправданное сопротивление их жителей. Между тем в Европе и наиболее населенных раонах США  достаточно больших безлюдных территорий практически не осталось – кроме разве что природных парков и охранных зон питьевых водоемов, где никто не позволит устраивать свалку. Тем более свободных мест нет в непосредственной близости от мегаполисов и крупных городских агломераций – главных производителей отходов. Старые хранилища заполняются слишком быстро, а находить места для новых становится все труднее.

Поэтому легко понять тот энтузиазм, с которым коммунальщики всех развитых стран отнеслись к идее мусоросжигающих заводов (МСЗ).

В самом деле, такой завод не требует отвода все новых и новых земель: он занимает ограниченную площадь. С другой стороны, львиную долю городского мусора составляют горючие материалы: пластик, бумага, древесина и ее производные (фанера, ДСП), тряпки, пищевые отходы. Последние, правда, содержат огромное количество воды, сильно затрудняющей горение не только их, но и всей мусорной массы. Однако расчеты вроде бы показывали возможность «самопросушки»: уже просушенный мусор, сгорая, выделет тепло, которое сушит следующую порцию – и так до бесконечности. При правильной организации дела можно было даже надеяться получить дополнительное тепло и энергию в городские сети. Кроме того, «огненное погребение» отходов идеально соответствовало культурным архетипам обращения с отбросами: в печках МСЗ они исчезали на глазах, а остававшийся от них дым отправлялся в небо – заведомо ничейное и не освоенное пространство.

В 1980-е – 90-е годы МСЗ стали стремительно расти по всей Европе – и почти с той же скоростью росли порождаемые ими проблемы. Оказалось, что очистительный огонь бессилен обезвредить, например, тяжелые металлы: они остаются токсичными во всех своих соединениях, но при сжигании часть их может перейти в летучую форму. Сожжение мусора может и само порождать чрезвычайно опасные яды. Например, знаменитые диоксины, для которых не удалось определить безопасных концентраций, образуются в результате неполного окисления хлорорганики или смеси органических соединений с хлорными.  Между тем,

современный городской мусор всегда содержит немало хлора в виде хлорорганических пластиков и остатков различных химикатов, включая обычную соль.

Гарантировать же полное сгорание при сжигании бытовых отходов трудно: состав этой субстанции чрезвычайно разнообразен, а влажность – весьма высока. И что самое худшее – то и другое изменяется в очень широких пределах. Чтобы все это исправно горело, приходится применять кислородный поддув, а в сезон максимального потребления овощей и фруктов, когда содержание воды в отходах резко возрастает, применять для просушки природный газ. А чтобы выбросы МСЗ в атмосферу соответствовали хоть каким-то нормам экологической безопасности (речь-то идет о производствах, обреченных располагаться в непосредственной близости от крупных городов!), на таких заводах приходится ставить очень мощные системы очистки отходящих газов. Из-за всего этого себестоимость «огненного погребения» оказывается на порядок выше, чем у самых продвинутых (и, соответственно, дорогих) схем захоронения. Построить МСЗ, способный сжигать в год 300 тысяч тонн отходов (минимальная оценка того, что производит город с населением в 1 миллион), стоит примерно 125 млн долларов; еще около 12 млн составляют ежегодные эксплуатационные расходы.

С этими затратами можно было бы смириться, если бы МСЗ в самом деле решали проблему.

Но даже самое интенсивное высокотемпературное сжигание не может отправить в небеса весь загруженный в топку мусор.

Остающиеся после его сгорания шлаки составляют почти треть его исходной массы (правда, их объем при этом не достигает и 10% от объема сожженных отходов: бытовой мусор – материал очень рыхлый). И эти шлаки тоже надо где-то «размещать» (т. е. хоронить). Истратив огромные деньги и изрядно загрязнив атмосферу, мы, оказывается, не избавились от нужды скармливать свалкам все новые и новые участки земли, а лишь несколько замедлили этот процесс.

Сегодня в развитых странах МСЗ по-прежнему работают, но их популярность сильно снизилась: они уже не кажутся радикальным выходом из мусорного кризиса. Во Франции, например, сегодня действует 112 МСЗ, но общий объем сжигаемого на них мусора – всего 4,5 млн тонн (около 10% всех образующихся в стране отходов). А в Финляндии на всю  5-миллионную страну такой завод только один, и жгут на нем только так называемые «хвосты» – отходы, для которых нет технологии переработки. Опубликованный в конце 2006 года «Парижский меморандум» – итоговый документ специальной международной встречи врачей, большинство на которой составляли онкологи – призывает ввести мораторий на строительство новых МСЗ.


Разделяй и используй

Если взглянуть на эту проблему с другой стороны, получается парадокс: люди в поте лица и с затратой ресурсов (в том числе невосполнимых) изготавливают из природного сырья бумагу, картон, стекло, пластик, цветные металлы и т. д., – а затем снова тратят труд и ресурсы, чтобы избавиться от всего этого.

По оценкам специалистов «Гринпис», 35 – 45% городского мусора составляют материалы, извлечение и переработка которых может быть экономически прибыльной или по крайней мере безубыточной.

(Здесь речь идет о весовых долях; что же касается объема отходов, то, по оценкам некоторых специалистов, одно только отделение бумаги и картона от общего потока мусора снизит эти объемы процентов на 40).  Еще около 30% – пищевые и иные биоразлагаемые отходы, которые можно превращать в компост и биогаз, компенсируя таким образом хотя бы часть затрат на их утилизацию. И только 20 – 30% образуют «хвосты» –  материалы, технологии переработки которых либо вообще отсутствуют, либо требуют неприемлемых затрат.

Как уже говорилось, в XIX веке французские шиффоньеры тщательно выбирали из городского мусора все стеклышки и обрывки бумаги, отправляя их на вторичное использование. Лучшие сорта бумаги в России делались из льняной и ситцевой ветоши, исправно собираемой старьевщиками и офенями не только в городах, но и в деревнях. Однако в ту пору эти материалы производились на небольших полукустарных предприятиях (по-английски, например, бумажная фабрика до сих пор именуется «мельницей»). Сейчас их выпускают гигантские комбинаты – куда более чувствительные и к однородности сырья, и к стабильности его поставок. А таящееся в мусорной массе вторичное сырье распределено относительно небольшими партиями, его количество и состав очень переменчивы. Для современных предприятий такое сырье технологически чрезвычайно неудобно.

Но самый главный порок бытовых отходов как источника сырья – это его разнородность, перемешанность в нем самых разных субстанций.

Многие из них от такого контакта просто портятся, причем часто непоправимо: бумагу или картон, перемешанные с влажными пищевыми отходами, уже невозможно переработать во что-то более ценное, чем компост. В общей куче ускоряется коррозия металлолома, из выброшенных батареек и аккумуляторов утекают электролиты и ионы металлов, отравляя тем самым биоразлагаемую фракцию, и т. д. Но даже если пребывание в помойке никак не влияет на качества интересующего нас вторсырья (например, стекла), его в любом случае нужно как-то отделить от других материалов. Между тем на дворе не XIX век, и желающих день за днем копаться в чужих отбросах находится немного: это занятие не приносит ни материального (поскольку высокопроизводительным такой труд быть не может), ни морального удовлетворения. Как правило, за него берутся представители даже не социальных низов, а вовсе уж маргинальных слоев населения – нелегальные иммигранты, бомжи и т. п. Их квалификация и добросовестность оставляет, конечно, желать много лучшего, но и таких работников часто не хватает. Автоматизации же этот процесс поддается крайне плохо – опять-таки из-за предельной нестабильности состава и характеристик отходов. Кроме того, любая автоматическая установка обычно извлекает из общей массы только один вид вторсырья – часто при этом делая непригодным для переработки другие виды. Например, металлы и различные виды пластика отбирают, погружая мусор в соляные растворы разной степени концентрации – понятно, что если сортировка отходов будет начинаться с этой процедуры, входящая в их состав макулатура будет безвозвратно потеряна для переработки.

Получается, что есть только один путь разделить различные виды отходов – не смешивать их вовсе.

Идея раздельного сбора бытовых отходов уже давно в той или иной степени реализована в целом ряде стран. Наиболее продвинутой в этом отношении можно считать Германию, где население послушно кидает в разные контейнеры даже стекло разного цвета – не говоря уж о пластике, макулатуре и металле. Конечно, этот успех в значительной мере основан на знаменитой немецкой традиции добросовестного и точного исполнения любых предписаний начальства. И это касается не только поведения населения – система раздельного сбора может прижиться лишь при четкой и бесперебойной работе обеспечивающих ее коммунальных служб. Если специальный контейнер, скажем, для зеленого стекла забит, и впихнуть в него очередную порцию невозможно, даже дисциплинированный немец вряд ли понесет свои бутылки обратно домой. Столь же лгко можно погубить идею раздельного сбора, если на каком-то этапе отдельные виды отходов будут сваливаться в одну кучу (например, из-за нехватки емкостей или мусоровозов). Достижения Германии – результат не только ответственности и аккуратности большинства жителей, но и высокого качества работы профессионалов – как муниципальных служб, так и коммерческих фирм.

Такой слаженной работы властей, коммерческого сектора и общества в других странах удается добиться не всегда. Даже в Европе раздельный сбор мусора – явление далеко не повсеместное. Более того – некоторые муниципалитеты, опробовав этот подход, предпочли вернуться к сортировке отходов на специальных предприятиях. Так в прошлом году раздельный сбор прекращен в голландском городе Лейдене. В США же принцип раздельного сбора действует лишь в отдельных городах (как правило, небольших) и округах. Против него работает и нарастающая поликультурность западного общества. Проблема даже не в столько том, что выходцы из африканских и азиатских стран приносят с собой совсем иные, нежели в Европе, гигиенические и культурно-бытовые привычки. Гораздо хуже, что многие из них не чувствуют себя частью местного общества и не настроены на сотрудничество с властями.

Тем не менее

там, где раздельный сбор мусора удается организовать, он не только резко замедляет рост свалок, но и оказывается выгоден экономически.

Именно этот подход положен в основу политики Евросоюза в области управления отходами. Там, где не хватает общественной ответственности и солидарности, на помощь приходят административные меры: принцип ответственности производителя за утилизацию его продукции после потребления, введение обязательной залоговой стоимости за упаковку и т. д. К 2020 году объединенная Европа намерена отправлять на вторичное использование (минуя стадию мусора) все использованные упаковки. Впрочем, ЕС намерен не только эффективно утилизировать мусор, но и сократить (или хотя бы ограничить) его производство: к тому же 2020 году решено заморозить объем образующихся бытовых отходов на уровне 2009 года.


Авгиева Россия

В нашей стране пока, к сожалению, преобладают обратные тенденции: с каждым годом проблема бытовых отходов становится все острее. Особенно это касается деревень, поселков, небольших городов, дачных товариществ и рочих населенных пунктов, зачастую вовсе не имеющих никаких способов утилизации мусора, кроме сваливания его в ближайший овраг, заброшенный карьер или просто в кусты. Обочины российских магистралей, полосы отчуждения железных дорог, опушки пригородных лесов давно превратились в сплошную многокилометровую свалку.

Обычно такое поведение объясняют бескультурьем. На самом деле

наши сограждане как раз следуют древней и жесткой культурной норме, предписывавшей, как мы помним, перемещать отходы только в одном направлении: из центра – на периферию, из более освоенной части пространства – в менее освоенную.

Вывоз мусора с места пикника или даже с дачи в город, даже сам внос мешка с уже выброшенным мусором в собственную машину (т. е. перенос из «дикого» пространства в «свое») прямо противоречит этой норме – и потому психологически ощущается как нечто несуразное и невозможное. Зато наша психология радостно откликается на идею мгновенно убрать раздражающие взор отходы с глаз долой – например, закинув их в кусты или в воду. (Поэтому в любом заметном российском водоеме – реке, озере, городском пруду – непременно валяются старые покрышки, бутылки и обязательная газовая плита или холодильник. И если в этом водоеме купаются, то наибольшая концентрация отбросов наблюдается именно вокруг наиболее популярных мест захода в воду.)

Этот же механизм побуждает многих вполне благополучных, образованных и культурных россиян регулярно использовать окна в качестве альтернативного мусоропровода – выкидывая в него если не пустые бутылки, то окурки и прочую мелочь.

Ничего специфически российского в этой практике нет: как мы помним, меньше двух веков назад точно так же поступали парижане. Но европейского обывателя удалось отучить от этой привычки благодаря тому, что в западной культуре наряду с индивидуальным пространством всегда существовало и пространство общины – не совсем свое, но уж точно не чужое и не ничье. Ситуация изменилась, когда «общинным пространством» стала ощущаться территория мегаполиса или даже всей страны. В кругу представлений обывателя российского такого образа нет: за порогом его квартиры, за дверью подъезда начинается некая чуждая и даже отчасти враждебная среда, не имеющая ни смысла, ни закона, ни ценности. То есть то самое «дикое», абсолютно внешнее пространство традиционной культуры, в которое полагается отправлять отходы жизнедеятельности – не только потому, что его не жалко, но и затем, чтобы обозначить границы обжитого и осмысленного, свое присутствие в мире.

Наконец, в России в последние полтора-два десятилетия проявился обычный для «догоняющих» стран эффект: перенять потребительские стандарты оказалось несравненно проще и легче, чем соответствующую им бытовую культуру. Как ни стремительным был взрыв потребления (и сопутствующий ему лавинообразный рост отходов) в Европе и Америке второй половины ХХ века, параллельно им – пусть с отставанием – менялись бытовые привычки людей и технологии обращения с отходами. На Россию же новые материалы и новые способы потребления свалились сразу же, в одночасье, не оставляя совсем никакого времени на приспособление к ним.

И все же ситуация не безнадежна.

Опросы и локальные эксперименты показывают, что в стране неуклонно растет доля людей, озабоченных ее превращением в помойку, и готовых противодействовать этому.

В этом году в «городе трех революций» Санкт-Петербурге вступила в действие революционная для России городская целевая программа, предусматривающая раздельный сбор и глубокую переработку мусора (к концу выполнения программы тем или иным способом должно перерабатываться около 70% городских отходов). Сегодня в городе оборудовано около тысячи площадок с контейнерами для разных видов мусора (это примерно треть того, что нужно, чтобы пропустить через них весь городской бытовой мусор). Практика первых нескольких месяцев показывает, что большая часть населения с готовностью следует требованиям раздельного сбора. А если в системе возникают накладки (какие-то контейнеры вовремя не вывозятся и т. п.), обязательно находятся активные граждане, добивающиеся от коммунальных служб их устранения.

Но пока Петербург – единственный крупный город в России, где действует такая программа. Тем временем московское правительство утвердило программу строительства сразу 6 новых МСЗ (на сегодня в России их всего 10, из них 4 – в Москве, и все они работают с явной недогрузкой). Так что окончательный выбор стратегии борьбы с мусорной угрозой еще впереди.



Источник: «Вокруг света» № 9, 2008 г.,








Рекомендованные материалы


Стенгазета
29.04.2020
Город

Комплекс на краю мира

Снос во Владивостоке «архитектурного» корпуса Политехнического института, который начался в декабре 2018 года, стал поводом для одной из самых громких дискуссий об архитектуре в городе. Причина для сноса – строительство межмузейного комплекса, среди участников проекта называют Третьяковскую галерею, Мариинский театр, Русский музей, а также Эрмитаж и Музей Востока.


Скажи, Собянин, ведь не даром Москва затоплена была?

Но вот газета РБК публикует сенсационное расследование, из коего следует, что Москву затопило не даром, а за довольно крупные деньги. На улицах, где произошел потоп, был только-только проведен капитальный ремонт ливневой канализации.