Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

20.02.2007 | Memory rows

Наша мама Паоло Спровьери

Он сделал две большие ошибки. Первая – не купил Раушенберга, Джонса и Лихтенштейна. Вторая – накупил русских

Текст:

Никита Алексеев


Иллюстрации:
Никита Алексеев


   

Году в 91-м я познакомился с Пакитой Миро – странно, что мы не встречались раньше. Пакита – полу-каталонка, полу-француженка. Отец эмигрировал из Испании при Франко, поселился в Анжу, женился на местной, родил чудесную дочку. Из коммунистических соображений приучил ее любить СССР. Пакита в школе учила русский язык, потом закончила Langues orientales, чем-то занималась в Париже, дальше попала на незначительную работу в посольство Франции в Москве.

И познакомилась во второй половине 80-х с художниками. Сперва – с питерскими, с Сережей Африкой, Тимуром Новиковым, Сережей Курехиным и прочими героями тогдашней ньювейверской тусовки Ленинграда. Съездила в Тбилиси – стала любимым другом грузинских художников. Потом оказалась – меня в Москве уже не было – рядом с москвичами.

Пакита умеет по-настоящему, сердечно дружить. Для меня каждая встреча с ней в радость.

Дважды она выходила за русских мужей. От первого мужа Валеры Блинова, в советские времена фарцовщика, а на самом деле замечательного коллекционера и популяризатора русских книг для детей (у него самого их полдюжины), Пакита родила ослепительно красивую Настю. Она сейчас, кажется, адвокат или что-то вроде. От второго мужа, художника Кости Латышева, – Еву, она пока еще в университет не поступила, но старшей сестре и маме красотой не уступает.

Друзьям-художникам Пакита носила сигареты, выпивку и еду из "Березки", снабжала их свежими грамзаписями и журналами. Была одним из "своих иностранцев". Художники ей дарили картинки, иногда она их покупала. По ее мнению, за копейки, а для художников это были деньги.

Пакита мне рассказывала, что сперва она в искусстве не понимала вовсе ничего, подарки и покупки тащила домой обреченно. Но постепенно, не теряя способность дружить и любить, влюбилась в картинки, которые копились у нее в квартире.      

И постепенно стала одним из лучших, настоящих собирателей, каких я знаю. У нее от природы хороший вкус и глаз, а когда она поняла, что валяющееся у нее в квартире это не хлам, а что-то вроде несомненных ценностей, Пакита (практическая складка у нее, к счастью, есть) стала думать о своей коллекции как о жизненной работе.

Когда я с ней познакомился в Париже, Пакита жила в маленькой квартире в 17-м аррондисмане, недалеко от парка Монсо. Адрес хороший, а работала она гидом для индивидуальных туристов из Совдепии, то есть что-то зарабатывала, но богата не была.

А каковы бывали такие туристы в те времена – знаю. Однажды Юле из Нью-Йорка позвонила какая-то ее преуспевающая подруга, американский юрист, vice-president большой инвестиционной компании,  и спросила, нет ли в Париже индивидуального гида для одного очень важного клиента из России, приезжающего в Париж. А что надо? Да ничего. Показать, что есть в Париже. Юля сказала – есть такой гид, Никита. "Отлично, пусть придет завтра утром в 11 в Intercontinental (хорошо, не в "Риц") и там спросит Имре Пака. Работать три часа, гонорар 500 франков.

При нашей бедности это была фантастическая плата.

Я пришел в "Интерконтиненталь", поднялся в номер к Имре Паку. Это был парень, одетый в блейзер, джинсы, яркий галстук и ковбойские сапоги, с золотым зубом. Он орал в телефонную трубку по-русски, с украинским акцкетом, – в основном, матом. По полу валялись пустые бутылки из-под водки и фольга от шоколадок.

Мутно посмотрел на меня. "Ты этому козлу алюминиевому покажи весь ливер!". Я не понял, что он говорит. Мы зашли в соседний номер. Там был дядька лет пятидесяти, такой же, каких я видел в СССР среди заводских командировочных "с Северов", с золотой челюстью, но в очень дорогом костюме. А рядом  с ним – молодая жена с жутким макияжем и наряженная как "интердевочка" – это отвратительное кино я незадолго до того у кого-то из парижских русских посмотрел на видео.

У выхода из гостиницы нас ждал длинный черный "Мерседес" с шофером в фуражке. Я алюминиевого козла повез по Парижу, показывал в окошко на Вандомскую колонну, на площадь Согласия, на Национальную ассамблею, барышня все время ойкала, а у ее мужа катались под скулами тяжелые желваки.

Поднял их на смотровую площадку Эйфелевой башни, накрашенная блондинка пришла в полный экстаз, а дядька с Северов тяжело смотрел на носки своих зеркальных ботинок с золотыми цепочками. Наверно, думал: продаваться? Нет?

Приехали к Нотр-Дам. Туда была большая очередь, да и не хотели они внутрь. Но дама, увидев ларек для туристов, спросила: "Петь, а можно я куплю подарочки?". Он тяжко кивнул. Мы выбрались из лимузина (туристы и парижане смотрели с изумлением, не каждый день к Нотр-Дам причаливает "Мерседес-Пульман"), она накупила десятифранковых шарфиков с башней, стеклянных шаров с башней и консервных банок с "воздухом Парижа".

Поехали дальше. Где-то на Риволи дядька спросил: "Здесь где дорогим бельем торгуют?". Я про женское белье знал мало, но попросил шофера ехать на рю Сент-Оноре. Водитель нашел магазин, и мне пришлось служить переводчиком насчет лифчиков и трусов. Это мучение длилось почти час, наконец пакеты под восторженное щебетание продавщиц загрузили в "пульман", мы двинулись в сторону гостиницы.

Но барышня разгулялась в Париже, ей захотелось фруктов. Я попытался объяснить, что в гостинице их, наверняка, – завались. Дядька буркнул: "Там дорого".  Остановились у зеленной лавки, хозяин-араб охренел, они – закупились. Дядька, прижимая к себе голубой пакет с бананами, киви, апельсинами и огромными деревянистыми грушами, уселся в машину и, пока мы ехали обратно к Вандом, хрипел: "Ты, ебтыть, Лена, считать умеешь?  Это же на рубли сколько получится?".

Швейцар у входа в гостиницу удивился, но не очень сильно, когда увидел постояльца, наряженного в Gucci и волокущего голубой пакет. Мало ли какие у кого прихоти?

Я такой цирк видел единожды, и не имею понятия, кто такой Имре Пак, а кто "алюминиевый козел", хотя сейчас представить себе могу.

Пакита эту публику видела многократно.

Помогла она мне сильно. Посмотрев мои рисунки, начала их иногда покупать. Платила недорого, сколько могла, для меня это был важный ресурс жизни. Но важнее, я был благодарен Паките, ведь было ясно: ей на самом деле нравятся мои изделия.

А потом Пакита меня познакомила с бароном Паоло Спровьери.

Замечательный был человек, хотя многие русские художники (возможно, и их коллеги из других стран) считают, что Паоло просто жулик. Я так не думаю. То есть, конечно, с деньгами он расставаться, как большинство галерейщиков и коллнекционеров, не любил. Но, кроме этого, он был воплощением романской ментальности, мне симпатичной и понятной.

Если меня спросить, кто величайший кинорежиссер, я отвечу, что Феллини. Потому что он очень хорошо понял, что кино – это визуальное надувательство, а дальше  кинематографическую чушь отрезвлял очень холодной иронией.

Но в московской среде положено было любить Бергмана, которого я всегда выносил с трудом. Вот барон Спровьери и оказался для этой среды всего-навсего римским мошенником. Мне он все деньги за работы, которые купил, отдал. Хотя и не без мороки, но об этом дальше.

Он был не то внуком, не то правнуком одного из "Тысячи", в которую входили ближайшие соратники Гарибальди, за это, полагаю, его предок и получил титул. Потом семья занялась торговлей искусством и чуть не век держала галерею на via Margutta в Риме.

Паоло – толстый, задыхающийся, потный, с короткой седой бородкой. Я с трудом его понимал и по-английски, и по-французски: он хрипел, перескакивая с одного языка на другой, вклинивал итальянские фразы, жирными пальчиками прихватывал собеседника за щеку, – вот такой персонаж обрушился на русское искусство.

Все было не просто. Спровьери от дядюшки досталась одна из лучших коллекций итальянских футуристов – тот с ними близко дружил. У самого Паоло было великолепное собрание антиквариата из Дальнего Востока и Ближней Азии, а одновременно он одним из первых начал покупать работы художников Arte povera, когда Марио Мерц и Пистолетто только-только выходили на сцену. В начале 60-х в Нью-Йорке проморгал Раушенберга, Джонса и Уорхола – он мне однажды сообщил, что они были "слишком буржуазны".

В конце 80-х заинтересовался русским искусством, скупил кучу вещей (часть – отличные, но и много мусора), и потратил на него больше полутора миллионов долларов. Про Спровьери пошла шутка: "Паоло сделал две большие ошибки. Первая – не купил поп-арт. Вторая – накупил русских".

Но глаз и память на произведения искусства у него были невероятные. Я в этом убедился в 92-м, когда он делал выставку своей русской коллекции в Милане и попросил меня помочь с развеской. Я приехал дня за три до открытия, чтобы предварительно расставить работы, Паоло появился накануне вернисажа. И изумил меня тем, что без списков помнил все вещи и все имена.

В Москву он наведался впервые, кажется, в 90-м, ходил по мастерским, присматривался, покупал. Московские художники, по-моему, часто к нему относились просто как к дойной корове и впихивали что попало. Как я теперь понимаю, он скупал чуть ли не оптом впрок, на всякий случай: отличные вещи у него все равно оказывались, а остальное, мол, "хлеба не просит".

И на самом деле, деньги сразу не отдавал, тянул, был должен художникам, те за ним ходили, кто канючил, кто агрессивно требовал. А Паоло вместо того, чтобы расплачиваться, обожал устраивать пиры в дорогих ресторанах, что художников раздражало еще больше.

В 91-м он сделал русскую выставку в вилле Камполето в Геркулануме, потом в Болонье, в Городской галерее, потом – в залах Permanente в Милане; нескольким московским художникам устроил выставки в своей галерее в Риме, возил их в свое пригородное поместье Поццо Катина.

Он умер пару лет назад, и судьба его коллекции неясна. Мода на русское искусство схлынула, его родственникам, видимо, это собрание было не нужно. Что-то было перепродано (наиболее ценные вещи вроде Кабакова и Булатова), часть вроде бы перешла к унаследовавшему его бизнес племяннику Николо, а многое, оказывается, лежит на депозите в музее в Роверето.

Мне, повторяю, он за купленные работы платил более или менее аккуратно. Может – потому, что я, в отличие от многих москвичей, не заламывал цену, но, уверен, и потому, что не приставал к нему насчет денег. Хотя часто в них нуждался больше, чем москвичи.

С Паоло у меня был забавный случай в Болонье. После открытия он повез художников и их жен – человек двадцать – в загородный ресторан. А все ждут от него денег, я – тоже, потому что в Париже, считай, ни копейки. Уселись за стол, и тут Илья Кабаков поднимает первый тост. Сморщив лицо как печеное яблоко, говорит приблизительно следующее: "Выпьем за здоровье и счастье Паоло, он же для нас просто как мама, мы без него – сироты", и так далее в том же духе, чуть слезу не пустил. Зачем Илья устроил этот спектакль, не знаю, но стало неловко. Ладно, едим, пьем, Спровьери вдруг куда-то уходит. Через некоторое время ко мне подходит Николо и говорит, что tio, то есть дядя, хочет со мной поговорить. И ведет меня через подсобку, где стоят ведра и швабры, какими-то темными коридорами, оказываюсь в комнатке. Там – под голой лампочкой стол, на столе бутылка водки и два стакана, два стула, на одном сидит Паоло. Наливает водки, мы выпиваем, он спрашивает: "Ну, как тебе выставка?". А я ему ничтоже сумняшеся отвечаю: "По-моему, так себе. Напрасно ты так много ненужного повесил, получилось мусорно". Он на меня покосился и говорит: "Ты прав. А они тут все хвалят и денег просят. Я же тебе должен?" – "Да". Тут он откуда-то из-под стола выгребает несколько толстых пачек лир и мне сует. К счастью, у него с собой оказался полиэтиленовый пакет, а то не знаю, куда бы я всю эту наличность распихал.

Не уверен, что эта история очень лестно характеризует Спровьери. Тем более, что, как выяснилось позже, он, расплатившись лирами, поступил не слишком хорошо. В Италии как раз в этот момент происходила очередная финансовая пертурбация, и вывозить наличные, кроме совсем маленьких сумм, запрещалось, он мне выдал лир примерно тысяч на пятнадцать франков. Да и поменял я лиры на франки в Париже по какому-то ужасному курсу. Но какой был Паоло – такой был, а к нему продолжаю хорошо относиться. И не только потому, что он мне не остался должен.

История с лирами чуть не кончилась плачевно. Когда мы с Юлей уезжали обратно в Париж, выяснилось, что Джудит Бизо, бывшая с нами в Болонье и отбывшая накануне, умудрилась забыть в гостинице свой американский паспорт. Мы его решили взять с собой.

Ехали на поезде, и перед швейцарской границей появились итальянские пограничники, отчего-то тут же заинтересовавшиеся нами. Посмотрели документы – у Юли французский паспорт, но родилась в Москве, у меня десятилетняя carte de sejour, я русский. Уже подозрительно, а тут еще все эти слухи о русской мафии. Велят показать багаж. У меня в сумке обнаруживают коробку ленинградской акварели, которую я случайно купил за копейки в Болонье на улице у какого-то заезжего русского. Начинают обдирать бумажки и фольгу с красок, видимо, подозревают, что это наркотики. Мы обмираем: если дойдет дело до Юлиной сумки, где чужой американский паспорт и пачки лир, то кончиться может очень плохо.

К счастью, пограничники, убедившись, что я на самом деле везу акварель, от нас отстали.











Рекомендованные материалы


31.07.2007
Memory rows

Сечь Яузу — ответственное дело

Так что высеку Яузу гибкой удочкой 333 раза. Этого вполне достаточно. И наряжусь в красные штаны и красную поло – будто я палач, а главное – на фоне московской июньской зелени выглядеть буду как мак-coquelecot. Как на картине Сислея.

29.07.2007
Memory rows

Времени — нет

Это – вовсе не синодик и не некролог, мне просто хочется вспомнить тех, кто умер. Я бы мог про них рассказывать очень долго; сделать это несколькими фразами трудно, вряд ли что-то получится. Но все же.