Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

20.11.2006 | Асаркан. Ящик Льва Смирнова

Открытка А.А. — 2

акмэ

Его жизненным кредо было «ускользание от определения» и оно продолжает действовать и по сей день. В воспоминаниях и разговорах о нём каждый пытается найти ключевое для него слово, его определение: «Сократ», «Диоген», «Учитель», «Карлсон, который живёт на крыше»,  «Одержимый страстью к маргинальности» - это только самые категориальные из тех, что приходилось встречать. Разброс мнений большой и слово, по-моему, пока не найдено. А с последним определением я бы вообще не согласился. В глазах простого обывателя и обывателя-интеллигента он был, конечно, как сейчас принято говорить, маргиналом (тогда говорили «шизофреник»), человеком за чертой их социальной оседлости и бытоустроенности. На взгляд участкового психиатра он был просто диспансерный тип и тот тоже был по-своему прав. Но ведь ещё Пушкин говорил, что о поэте нужно судить не по обывательски, а по тем законам, которые он сам себе полагает.

Маргинал − это тот, кто стремится выпасть из нормы или не может в норме существовать, а он в норму не стремился, не выпадал, он с самого начала был с другой стороны границы нормативности и смысл его жизни был в том, чтобы сохранить свою отделённость.

Из определений меньшего масштаба я бы отметил вот какое: один  профессор возвёл его посмертно из журналистов в литератора – великодушие, достойное профессора Серебрякова. При всём разбросе оценок, при всей их поверхностной броскости и преувеличенности (ну не Сократ же, в самом деле!) очевидно, что для каждого при попытке его определить речь идёт о чём-то бытийно-глубоком, жизненно-первичном. О каком-то архетипе общественной альтернативности.

В этот архетипический ряд вполне встраивается и его самоопределение, которое однажды пришлось услышать.

В середине 60-х я учился в Историко-архивном институте (сейчас это снова Никольская, а тогда Улица 25-го октября) и довольно часто после лекций заходил к нему в Подколокольный, чтобы разбудить. Разбудить, чтобы у него начался день (часа в два-три пополудни). День мог сразу и не начаться, и тогда мне предлагалось какое-нибудь чтение (если шанс окончательно проснуться через час-другой был), или разбудить его в следующий раз. Если он вставал и день начинался, он обычно начинался с кофе (порядок его жизни к тому времени снова изменился, «Артистическое» было изжито, было обходимо стороной, хотя осиротевшие завсегдатаи еще года два делали вид, что все продолжается, что и без него, мол, проживем;  у него на подоконнике стояла венгерская кофеварка, мельница и целая груда фасованных кусков сахара (что по отношению к господствовавшему по домам «кофе на молоке» было тоже большим забеганием вперёд)). После кофе (описание этого важного фрагмента его быта опустим) он мог выйти за газетами (не менее важная составляющая его жизненного распорядка: у него были места, где киоскёры специально для него оставляли итальянские газеты и по одной этой причине покупать их надо было регулярно), пойти в какую-нибудь редакцию получить гонорар (что случалось далеко не каждый день), вернуть долг или, напротив, где-нибудь «стрельнуть денег», − а мог и просто остаться дома, и тогда он ставил на проигрыватель что-нибудь из недавних приобретений («Октет», «Симфонию псалмов»  Стравинского, «Кармину бурана» Орфа я услышал впервые на его проигрывателе именно в это время) и показывал ещё не отправленные открытки или заготовки.

К этому времени изготовление открыток было у него уже, можно сказать, налаженным надомным промыслом, ремеслом со строгой последовательностью процессов и режимов: здесь была и предварительная заготовка исходного материала – отбор газетных заголовков, анонсов, лозунгов, слоганов, фрагментов текстов, иллюстраций из самых различных видов полиграфической продукции (так, наверное, краснодеревщик накапливает подходящий вид древесины для наборного паркета или маркетри).

В самом процессе изготовления также было несколько стадий: расслаивания, наклеивания и т.д., после каждого наклеивания заготовка должна была «доходить»: отлежаться под прессом − лёгким, которым служила кипа относительно свежих итальянских газет под пишущей машинкой, или тяжёлым – тогда под пятилетней подшивкой газет в углу, после чего работа над композицией продолжалась (этот процесс имел что-то общее с работой мастера-керамиста, который, чтобы добиться большей глубины цвета и богатства оттенков подглазурной росписи, делает несколько обжигов изделия, каждый раз добавляя что-то новое). Нередко на самой ранней стадии изготовления открытка ещё не имела адресата, он мог определиться уже после того, как она была готова. Под какой-то случай или событие открытка могла быть изготовлена сразу, другие отлёживались месяцами, ожидая его последнего озарения. Иногда обнаруженный броский анонс или рекламный девиз был уже готовой открыткой.

Так было и на этот раз. Он сидел на диване в наброшенной на голое тело на античный манер простыне и походил на изображения сатира на какой-нибудь краснофигурной аттической амфоре или килике. С довольным видом он показал мне фрагмент рекламы нового средства борьбы с насекомыми, который он только что аккуратно оторвал из газеты Паэзе сера и в тон рекламе с пафосом прочёл: «Parassite, basta!» Всё было понятно и без перевода, и слово «паразит» и слово «баста» выглядели как русские слова, высеченные в лапидарной латыни. Было ясно, что это просто находка. Слово «паразит» имело в те годы устойчивую общественно-политическую коннотацию, «паразит» означало прежде всего «паразит общества» (цитирую Словарь иностранных слов под ред. И.В. Лёхина и проф. Ф.Н. Петрова. Изд. пятое, стереотипное. М., 1955: «паразит − живущий за счёт эксплуатации чужого труда, например, класс буржуазии, тунеядец, дармоед»); о тунеядстве была статья в Уголовном кодексе, у всех на памяти был процесс над Иосифом Бродским, осуждённым за тунеядство; сам он тоже нигде не работал, ни в каких творческих союзах не состоял, значит, тоже тунеядец. «Паразиты, вам конец!» − смеясь повторил он фразу по-русски, пародируя прокурорский тон неотвратимого возмездия. Было очевидно, что в ёрнической тональности эта фраза была уже готовой открыткой. Вот тут-то он и обратил внимание, что это слово в итальянском и русском имеет разное содержание, что в итальянском языке в слове «parasita» яснее звучит его первичное, греческое, а вовсе не обличительно-ругательное значение, как в русском «паразите», в греческом же языке его прямое первоначальное значение − «сотрапезник», а также «подаваемый к столу», так что если примерить это слово к нему, так вот, он скорее олицетворяет итальянский вариант, ведь он ведёт параситический образ жизни.

Эта для него самого неожиданная мысль его очень развеселила. Он не тунеядец, а параситос, не антиобщественный элемент, а социальный тип, имеющий глубокие античные корни, о нём можно прочесть у Платона и Плутарха! Я подтвердил, что сейчас он выглядит как настоящий афинский парасит.

Это открытие не было преувеличением. В те годы он практически каждый вечер проводил за чьей-нибудь трапезой – на дне рождения, банкете по случаю защиты диссертации, новоселье,  журфиксе, «блинах», «беляшах», «печёной картошке», «индейке», пасхе – православной, иудейской и  т.д. и т.п. и это была единственная возможность за весь день поесть. Денег у него хронически не было, только мелочь на автобус и сигареты, когда они появлялись (и сколько бы их ни было), то тут же их тратил, так что он в буквальном греческом  смысле был сотрапезником. Впрочем, ещё вопрос, что в этом было причиной, а что следствием, его всё более усугублявшееся безденежье скорее было следствием того, что к этому времени он вступил в свой новый статус. Кафе «Артистическое» уже не вмещало всего масштаба общемосковской потребности в нём (хотя был и конкретный повод оставить кафе), все его вечера были отданы на месяцы вперёд. У него уже сложилась новая, редкая, дорого ценимая роль в обществе − парасит. Это в какой-то степени высшая ступень в общественной иерархии, недостижимая в глазах заурядного обывателя, кем бы он ни был.

Быть параситом – это завоевать и отстоять право ничего не иметь, ничего не делать и этим покорить имущих, не есть хлеб даром, а быть  перфомансом богохульства над их укладом жизни. Нигде не работать, никуда не входить, ни от кого не зависеть («Ни одно профсоюзное собрание в мире не может поставить вопрос о моём моральном облике!» − под общий смех восклицал он в застольях).

Это владеть редким искусством оскорбляюще демонстративно не брать перед обществом никаких обязательств, не быть ему ничем обязанным (он открыто отказывался получать свою пенсию по инвалидности), ничего не иметь и именно в этом иметь преимущество перед любым его членом. Быть в могучей бедности, в роскошной нищете. Парасит это повелитель застолья, деспот − капризный, придирчивый, вздорный и сохрани бог ему не угодить, без него праздник – не праздник. Самой большой бестактностью по отношению к нему со стороны имущих и благополучных, которой он не прощал, была попытка ему покровительствовать, его пригреть, естественное, «от доброты душевной» желание его опекать он воспринимал как наглое посягательство на независимость, а следовательно, на само его существование, и тогда простодушный посягатель подвергался громогласной отповеди, а самодовольный − мгновенному остракизму. «Искреннее, дружеское участие» в своих жизненных проблемах он воспринимал как нестерпимую пошлость.

Он был параситом с чувством достоинства и права на это, это было его законное место в обществе, альтернативой которому он был всем своим существом и существованием. Не приживала, не дармоед, не тунеядец, а полноправный парасит. И общество не возражало. Наоборот, по отношению к нему оно и вело себя как античное общество.

Оно радовалось ему именно как параситу. Оно его приветствовало на своём пире как повелителя. Он был сотрапезником на Пире самой продвинутой части московской интеллигенции, пировавшей по поводу случившейся Оттепели. Он и был ключевой приметой Оттепели − знаком, что у общества мог быть теперь парасит, что оно уже общество.

Если парасит не выдерживал своей трудной повседневной роли победителя над обществом за её трапезой, уставал, брал на себя какое-нибудь, пусть и ничтожное, общественное бремя, посмел что-нибудь иметь, а значит, и оберегать, а значит, и потерять независимость, тогда он сразу лишался своей чудесной привилегии. (Так случилось и с ним, после того как он в году, кажется, 70-м, женился и попытался, правда, безуспешно, стать заурядным членом общества. Из параситов может быть только один путь – стать паразитом. Как только это стало для него ощутимым, он эмигрировал.)

Не знаю, что произошло с этой заготовкой. Стала ли она открыткой? И какой, о чём? Отослал ли он её и кому? Или так и оставил у себя своё открытие? А может быть, у кого-нибудь и лежит она среди писем сорокалетней давности и содержание её не пошло дальше узко русского значения слова и связано без всякого ёрничества просто с московскими клопами?











Рекомендованные материалы


Стенгазета

Если бы он вел дневник

Мне очень трудно писать тебе не открытки. Я должен быть ограничен форматом. А письмо – как жизнь, все время думаешь что Это Я Еще Успею и не успеваешь ничего.


Открытка А.А. – 4

Его открытки всегда подразумевали двойного адресата. – Ты и Посторонний. Присутствие Постороннего – сущностная составляющая открытки. Посторонний – не те, кому показывал открытку сам, это те, кому она попадала до тебя, кто первым видел твою почту.