Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

06.06.2006 | Memory rows

Меняю себя на что-нибудь другое

Квартирка на Дыбенко была первым местом, где я стал ответственно работать

Текст:

Никита Алексеев


Иллюстрации:
Никита Алексеев


В конце 74-го я поселился на Речном вокзале. Моя мама и Валентин Иванович – удивительные люди, другие бы такое сделали? Ради того, чтобы у меня, взрослого сына, было свое жилье, они разменяли большую квартиру в центре на две. Мы оказались в одном доме, 12-этажной блочной башне далеко от метро, на улице Дыбенко. Они с Санькой – в маленькой двухкомнатной квартирке на четвертом, я в однокомнатной на восьмом. Кормиться я, естественно, ходил к родителям.

Но это было мое жилье и моя мастерская. Я его мог обустроить так, как хотелось – правда, я катастрофически не умею обустраиваться, и занималась этим Маша. Она, однако, после нашей женитьбы (моя мама для нашей свадьбы сшила нам из синей ткани одинаковые костюмы с пиджачками-маоистками), на Речном бывала не всегда. Ездить на Таганку, в Суриковский, было далеко, и она часто оставалась у родителей в Переведеновском.

Квартирка на Дыбенко была первым местом, где я стал ответственно работать. Пилил из оргалита рельефы, засыпая мелкой гадкой пылью все вокруг, шлифовал наждаком, клеил клеем ПВА. Там я сделал – из оргалита, потом раскрашенного – одну из своих серий, за которую не стыдно, "Поэзию ненужных вещей".

Писал картины – живописец из меня никакой. Крестился – отец Дмитрий жил рядом – и ходил в церковь рядом с метро. Читал "Волшебную гору" Манна (она вдруг стала обязательным чтением, но и до сих пор я к этой книге иногда возвращаюсь), купив в магазине бутылку портвейна. Настоящего, хоть и не очень хорошего, как теперь понимаю, porto, которым отчего-то вдруг начали торговать в Москве (не Салазара ли скинули, и социалисты расплачивались портвейном?). Бутылка towny стоила четыре с полтиной, иногда я это себе мог позволить, и в один вечеров, прочитав про мадам Шоша, про коленный сустав, о Нафте и Сеттембрини с Пепперкорном, нарезал листочков с "макаронами" внизу. Сверху я написал "меняю себя на что-нибудь другое", на "макаронах" обозначил свой телефонный номер. Ночью расклеил объявления на фонарных столбах по округе.

Звонка было два. Один – женский голос с придыханиями. Второй – хриплый мужской: "Хули хулиганишь? Я тебя, сука, в милицию сдам".

За окном почему-то – по воспоминаниям – всегда была зима. В соседнем доме находился магазин "Ковры", и ночами рядом с ним горели костры. У них грелись люди, записавшиеся в очередь на покупку ковра.

Однажды кто-то позвонил в дверь. Я работал, не то рисовал, не то что-то пилил, оторвался, открыл. Парень с золотой фиксой, в мохнатой ушанке спросил: "Можно я с твоего балкона на соседний перейду, у меня там родители живут, волнуюсь – что-то не открывают". В соседней квартире на самом деле жила пожилая пара. Я разрешил и занялся своим делом, но думая: "А вдруг ебнется?". Не ебнулся. Вечером  соседи мне устроили скандал: их сын, вернувшись с зоны, залез в шкаф с постельным бельем и своровал родительские сбережения.

От Дыбенко до центра было далеко, но и бодрости было немало. Каждый вечер мы с Машей или я один куда-то выезжали. Да и рядом с Речным было много друзей и знакомых (я тогда еще не был знаком с Витей Пивоваровым, с Иваном Чуйковым, с Кабаковым, жившими в пятнадцати минутах ходьбы). Недалеко жил Сергей Шаблавин – на мой взгляд, очень скучный художник, но тогда все было внове, и мы вместе ходили по помойкам, искали основы от круглых столов, которые потом использовали как подрамники для "тондо". За каналом, и туда можно было дойти по льду, – Андрей Абрамов. А у Водного стадиона, в райончике, называвшемся "Чикаго", проживали Игорь Кислицын с Аленой Кирцовой. Игорь начинал впадать в черносотенство, совал мне "Протоколы Сионских мудрецов", Алена – неодобрительно косилась.  

В ЦНИИЭП я ездил на электричке от платформы "Ховрино" до "Останкина", а потом шел пешком. Это была очень красивая прогулка.

Впрочем, из этой конторы я вскоре уволился, потому что не стало сил тратить время в пустоту. Отец Андрея Демыкина Георгий Балл, страдавший шизофренией и два раза в год укладывавшийся в больницу имени Ганнушкина, рассказал, что он лечится у замечательного профессора Овруцкого, и тот, побывав в Канаде, очень хочет попробовать наладить у себя в отделении как бы кружок рисования, но на самом деле – это художественная терапия.   

Профессор был мил и вальяжен. А я очень хотел быть полезным людям, и с восторгом пошел на эту работу. Мне выдали психиатрический ключ и белый халат, в трудовую книжку записали новую должность – "санитар". Профессор представил меня врачам, медсестрам и другим санитарам, они на меня посмотрели исподлобья, и уехал в очередную командировку.

Психиатрический ключ у меня отобрали через две недели. Потом отобрали халат, затем отвели в подвал и предложили сделать стенгазету для больницы. Я ее сделал, а заодно  нарисовал кучу довольно забавных рисунков, немного похожих на Клее, но адресованных к Политбюро КПСС – такие щебечущие тупые птички и тусклые небеса. Становилось ясно, что меня скоро не выпустят после окончания рабочего дня, и я поселюсь в Ганнушкина.

Случилось по-другому. Я оказался в другой больнице, в  #13. В Текстильщиках. Но об этом дальше.











Рекомендованные материалы


31.07.2007
Memory rows

Сечь Яузу — ответственное дело

Так что высеку Яузу гибкой удочкой 333 раза. Этого вполне достаточно. И наряжусь в красные штаны и красную поло – будто я палач, а главное – на фоне московской июньской зелени выглядеть буду как мак-coquelecot. Как на картине Сислея.

29.07.2007
Memory rows

Времени — нет

Это – вовсе не синодик и не некролог, мне просто хочется вспомнить тех, кто умер. Я бы мог про них рассказывать очень долго; сделать это несколькими фразами трудно, вряд ли что-то получится. Но все же.